Скромный герой
Шрифт:
— В недобрый час ты подсказал мне эту идею, Ригоберто. Может, я теперь всю ночь буду об этом думать. Предупреждаю: если я не усну, тебе же будет хуже.
— Все это глупости, не обращай внимания, это как приметы: чтобы не случилось того, о чем я говорю вслух, — успокоил жену Ригоберто. — Однако, по правде сказать, я не ожидал застать его в таком беззаботном настроении. Как будто все это не с ним происходит. Ну прости, прости. Я знаю, что с ним случилось. Он счастлив. Это и есть главная причина. Впервые в жизни Исмаэль узнал, что это такое на самом деле — соитие. То, что было у него с Клотильдой, скорее называлось супружескими развлечениями. А с Армидой все идет через грех и получается намного ярче.
— Опять ты со своими пошлостями! — возмутилась донья Лукреция. — К тому же я не понимаю, что ты имеешь против супружеских развлечений. По-моему, в нашем случае все происходит ярче некуда.
— Безусловно, любовь моя, у нас с тобой все превосходно. — Ригоберто поцеловал жене руку и приложился к щечке. — Лучше всего будет поступить
— А не хочешь куда-нибудь выбраться, Ригоберто? Давай сходим в кино, поужинаем в кафе.
— Давай лучше посмотрим кино дома, — ответил он. — У меня дыхание перехватывает от одной мысли, что нам встретится кто-нибудь из этих, с микрофончиком, с фотокамерой, и будет приставать с расспросами об Исмаэле и близнецах.
С тех пор как журналисты прознали о свадьбе Исмаэля и Армиды, о стараниях близнецов через суд и полицию расторгнуть этот брак и объявить собственного отца недееспособным, прочие темы как будто перестали интересовать газеты, радио- и телепрограммы, так же как и участников блогов и социальных сетей. Факты исчезали под яростным напором преувеличений, выдумок, зубоскальства, клеветы и злословия, — казалось, на поверхность разом выплеснулась вся людская злоба, бескультурье, извращенность, зависть, недоброжелательность, комплексы. Если бы сам Ригоберто не очутился в центре этого газетного водоворота, если бы его ежечасно не атаковали писаки, компенсирующие свое невежество настырностью и желчью, тогда он подумал бы, что это действо, в котором Исмаэль Каррера и Армида превратились в великое развлечение для всего города, где газеты, радио и телевидение поливают их грязью, где они сгорают на медленном огне, который Мики и Эскобита поддерживают новыми заявлениями, интервью, домыслами, фантазиями и бредом, — это действо показалось бы ему увлекательным, а к тому же назидательным и поучительным. Спектакль об этой стране, об этом городе и вообще о душе человеческой. И о том самом зле, которое — судя по сочинению — очень занимало сейчас его сына. «Да, назидательное и поучительное», — подумал Ригоберто. Спектакль сразу о многом. Функция печати в это время или, по крайней мере, в этом обществе — не информировать людей, а стирать всякое различие между ложью и правдой, заменять реальность океанической громадой вымыслов, где на поверхность выходят все комплексы, поражения, обиды и травмы нации, изъеденной завистью и злобой. Вот еще одно доказательство: маленьким пространствам цивилизации никогда не справиться с безбрежным варварством. Разговор с бывшим начальником и другом сильно удручил дона Ригоберто. Он не жалел, что помог Исмаэлю и выступил свидетелем на его свадьбе. Однако последствия того росчерка в документе начали его донимать. И дело было не столько в судебных и полицейских происках и не в задержке пенсии: Ригоберто полагал (постучать по дереву, чтобы не сглазить), что этот вопрос как-нибудь да разрешится. И они с Лукрецией смогут поехать в Европу. Самое скверное — это скандал, в который он оказался втянут: про Ригоберто теперь почти каждый день судачили на страницах помоечных газетенок, источающих желтое зловоние. Ригоберто задавался горьким вопросом: «И чем тебе помогла эта маленькая обитель книг, гравюр и дисков — прекрасных, безупречных, изящных, умных образчиков, которые ты подбирал с такой заботой, с надеждой, что в этом крохотном уголке цивилизации обретешь защиту от бескультурья, легкомыслия, глупости и пустоты?» Его давняя идея о том, что необходимо воздвигать в бурном море такие вот островки, цитадели культуры, недоступные внешнему варварству, явно давала сбой. Скандал, устроенный его другом Исмаэлем и двумя гиенами, пропитал ядом, гноем и кислотой даже личный кабинет Ригоберто, это пристанище, куда уже много лет (двадцать, двадцать пять, тридцать?) он удалялся, чтобы жить настоящей жизнью. Жизнью, которая освобождала его от страховых полисов и контрактов, от козней и интриг внутри его конторы, от лживости и кретинизма людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. Теперь же из-за скандальных событий одиночество этого кабинета ничем не могло ему помочь. Накануне Ригоберто попробовал. Он поставил на проигрыватель замечательную вещь, ораторию Артюра Онеггера «Царь Давид», записанную в парижском соборе Нотр-Дам, — она всегда его восхищала. На сей раз дону Ригоберто ни на секунду не удалось сосредоточиться на музыке. Он отвлекался, память вновь являла ему образы и тревоги последних дней, его потрясения и горечь из-за мелькания его имени в новостях; хотя Ригоберто не покупал газет, их приносили знакомые, они не упускали случая поговорить о скандале с Ригоберто и Лукрецией, отравляя им жизнь. Он был вынужден выключить проигрыватель и посидеть в тишине, слушая удары сердца, ощущая соленый вкус во рту. «В этой стране невозможно создать уголок цивилизации, пусть даже крохотный, — подвел итог Ригоберто. — В конце концов варварство стирает его с лица земли». И он повторил про себя еще раз — как и всегда, когда на него накатывала депрессия, — что в молодости сделал ошибку, отказавшись эмигрировать и оставшись в ужасной Лиме; тогда молодой человек был уверен, что сможет так организовать свою жизнь, что, даже если ради пристойного заработка ему придется проводить по многу часов в день в суетном гомоне перуанцев из высшего общества,
В тот вечер после ужина дон Ригоберто спросил Фончито, сильно ли он устал.
— Я не устал, папа. А почему ты спрашиваешь?
— Я бы хотел поговорить, если ты не против.
— Ну, если это не про Эдильберто Торреса, то я с удовольствием, — ответил Фончито с хитрецой. — Я больше его не встречал, так что успокойся.
— Обещаю, наш разговор будет не о нем. — Ригоберто, как в детстве, сложил пальцы крестиком, поцеловал и поклялся: — Богом клянусь.
— Не упоминай имени Господа всуе, я ведь верующая, — напомнила донья Лукреция. — Идите в кабинет. Я скажу Хустиниане, она принесет вам мороженое туда.
Пока они ложечка за ложечкой смаковали мороженое из лукумы, Ригоберто исподтишка подглядывал за сыном. Фончито сидел нога на ногу, ел медленно и казался погруженным в свои мысли. Да, это уже не мальчик. Когда он начал бриться? Кожа у него была исцарапанная, волосы разлохматились. Фончито мало занимался спортом, но выглядел как спортсмен: у него было стройное тело атлета. Настоящий красавец, девчонки должны по такому с ума сходить. Все так говорят. Однако сам Фончито, похоже, не интересовался подобными пустяками, его больше занимали галлюцинации и религиозные проблемы. Хорошо это или плохо? Хотел бы он, чтобы сын его рос нормальным ребенком? «Нормальным?» — спросил себя Ригоберто и представил, как Фончито говорит на обезьяньем сленге, глотая слоги, как затягивается косячком, нюхает кокаин или закидывается таблетками экстези в дискотеке на сотом километре Панамериканы, — именно так ведет себя золотая молодежь Лимы. По спине Ригоберто пробежали мурашки. В тысячу раз предпочтительнее, чтобы мальчик видел призраков или даже самого дьявола и писал эссе о природе зла.
— Я прочел твои записи о свободе и зле, — приступил к разговору Ригоберто. — Тетрадь лежала на твоем столе, и меня разобрало любопытство. Надеюсь, ты не будешь сердиться. Честно скажу, твоя работа меня сильно удивила. Она очень хорошо написана, и мысли в ней высказаны такие личные. Это по какому предмету задали?
— По словесности. — Фончито и не думал обижаться. — Профессор Итурриага задал нам сочинение на свободную тему. Но только это пока черновик. Мне еще нужно кое-что поправить.
— Я удивился, потому что не думал, что тебя настолько интересует религия.
— Моя работа показалась тебе религиозной? — переспросил Фончито. — По мне, так она скорее философская. Впрочем, не знаю, философия и религия всегда смешиваются. А ты, папа, никогда религией не интересовался?
— Я учился в «Реколете», а там преподавали священники. Потом — в Католическом университете. Я даже был какое-то время в руководстве «Католического действия», вместе с Пепином О’Донованом. Разумеется, в юности религия меня интересовала. Но однажды я утратил веру, и это было навсегда. Полагаю, что я утратил веру, как только начал думать. Верующему много думать не подобает.
— Так, значит, ты атеист. Ты веришь, что ни до, ни после этой жизни ничего не существует. Это ведь и означает быть атеистом?
— Мы сейчас уходим в темные глубины, — предупредил дон Ригоберто. — Я не атеист, атеист — он тоже верующий. Он верит, что Бога нет, разве не так? Я, лучше сказать, агностик, если нужно хоть как-то меня называть. Человек, который объявляет о своей растерянности, который не способен поверить, что Бог существует или что Бога не существует.
— Ни два ни полтора, — рассмеялся Фончито. — Это очень удобный способ увильнуть от проблемы, папа.
Смех его был свежий, здоровый, и Ригоберто подумал: какой хороший паренек! Он переживает подростковый кризис, страдает от сомнений и неуверенности по поводу того и этого света, что говорит в его пользу. Как бы хотелось ему помочь. Вот только чем, чем тут поможешь?
— Что-то вроде этого, хотя шутки здесь неуместны, — согласился Ригоберто. — И вот что я тебе скажу, Фончито: я завидую верующим. Не фанатикам, конечно, — эти внушают мне ужас. Истинно верующим. Тем, кто имеет веру и старается устроить свою жизнь в согласии со своими верованиями. Спокойно, без кривляния и фиглярства. Таких людей я знаю немного, но все-таки они есть. И они, на мой взгляд, достойны зависти. Кстати, а ты — верующий?
Фончито перестал улыбаться и подумал, прежде чем ответить.
— Мне хотелось бы побольше узнать о религии, ведь меня ничему не учили. — Мальчик ушел от прямого ответа, в его словах прозвучал легкий упрек. — Вот почему мы с Курносым Пессуоло записались в кружок по чтению Библии. Мы собираемся по пятницам после уроков.
— Замечательная идея, — обрадовался дон Ригоберто. — Библия — чудесная книга, ее должны читать все, как верующие, так и неверующие. Прежде всего для общей культуры. Но также и для того, чтобы лучше понимать мир, в котором мы живем. Многое, что происходит вокруг нас, прямо или косвенно исходит из Библии.