Скромный герой
Шрифт:
Дон Ригоберто не знал, что сказать. Он молча смотрел на сына, который стоял с невозмутимым видом, дожидаясь ответа.
— Он так сказал? — наконец переспросил Ригоберто. — Так, значит, он передал сообщение для меня. Он знает о моей судебной канители и хочет помочь. Я правильно понимаю?
— Все правильно, папа. Видишь, он о тебе очень хорошего мнения.
— Передай, что я согласен, передай, что с радостью. — Ригоберто наконец овладел собой. — Ну разумеется. В следующий раз, как только он появится, поблагодари его и скажи, что я буду рад побеседовать. Где ему удобно. Быть может, у него найдется способ мне помочь, очень хорошо. Больше всего на свете я хочу увидеться вживую и поговорить с Эдильберто Торресом, сынок.
— О’кей, папа, я так и передам, если снова его увижу. Обещаю. Ты убедишься, что это не призрак, а человек из плоти и крови. Ну, я пошел делать уроки. Сегодня нам задали целую прорву.
Когда Фончито вышел из кабинета, Ригоберто попробовал снова залезть в компьютер, но почти сразу
Ригоберто поднялся и подошел к ближайшей книжной полке, на которой держал свои любимые книги и каталоги по искусству. Разглядывая каталоги, дон Ригоберто вспоминал выставки, на которых они были куплены. Нью-Йорк, Париж, Мадрид, Милан, Мехико. Как горько смотреть на адвокатов и судей, на безграмотных чиновников, думать о близнецах, вместо того чтобы по утрам и вечерам под звуки прекрасной музыки погружаться в эти фолианты, гравюры, рисунки, вместе с ними предаваться фантазиям, путешествовать во времени, переживать волшебные приключения, восхищаться, грустить, наслаждаться, плакать, вспыхивать и возбуждаться. Он подумал: благодаря Делакруа я присутствовал при кончине Сарданапала в окружении обнаженных женщин, а благодаря молодому Гроссу в Берлине я их раздевал и развращал, пользуясь преимуществами гигантского фаллоса. Благодаря Боттичелли я был Мадонной эпохи Возрождения, а благодаря Гойе — любострастным чудовищем, пожирающим своих детей, начиная с лодыжки. Благодаря Обри Бёрдсли — гомосеком с розой в заднице, а благодаря Питу Мондриану — равнобедренным треугольником.
На Ригоберто накатывало веселье, но руки его — пока еще бессознательно, без участия головы, — нашаривали то, что он искал на этой полке с самого начала: каталог ретроспективной выставки, которую британская Royal Academy[50]посвятила Тамаре де Лемпицка; она проходила с мая по август 2004 года, и Ригоберто попал на нее во время своей последней поездки в Англию. Он почувствовал слабенькую щекотку в самом укромном месте своих штанов, на яйцах, а вместе с этим его окатила волна ностальгии и благодарности. Теперь к щекотке прибавилось и легкое жжение на кончике члена. Ригоберто переместился в свое кресло и зажег лампу, чтобы насладиться репродукциями во всех подробностях. Увеличительная лупа тоже была под рукой. Правда ли, что Кизетта, дочь этой польско-русской художницы, повинуясь последнему желанию матери, с вертолета сбросила ее пепел в кратер того мексиканского вулкана, Попокатепетля? Олимпийский, катастрофичный, величественный способ проститься с миром. Как свидетельствовали картины этой женщины, она умела не только изображать, но и наслаждаться; ее пальцы придавали возбуждающее, но в то же время ледяное сладострастие этим гибким, змеящимся роскошным ню, которые устраивали дефиле на глазах у Ригоберто: «Rhythm», «La Belle Rafa"ala», «Myrto», «The Model», «The Slave». Его любимая пятерка. Кто сказал, что ар-деко и эротика несовместимы? В двадцатые-тридцатые годы эта русо-полячка, с выщипанными бровями, с жадными горящими глазами, чувственным ртом и неухоженными руками, наделяла свои холсты яростной похотью, заледеневшей только на первый взгляд: воображение и чувственность внимательного знатока растапливали эту скульптурную неподвижность, и фигуры оживали, обменивались взглядами, атаковали, ласкали, раздевали, любили друг друга, наслаждались без малейшего стыда. Прекрасное, волшебное, возбуждающее зрелище дарили эти женщины, отображенные или придуманные Тамарой де Лемпицка в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в ее последнем пристанище, Куэрнаваке[51]. Пышнотелые, расплывшиеся, чрезмерные, они гордо выставляли напоказ свои треугольные лобки, к которым Тамара, по-видимому, питала особую склонность, так же как и к полновесным сочным ляжкам бесстыдных аристократок, которых она обнажала, чтобы облечь в сладострастие и непринужденность плоти. «Она подарила достоинство и хорошую прессу лесбиянству и прическам в стиле garcon, сделала их приемлемыми и светскими, провела по парижским и нью-йоркским салонам, — подумал Ригоберто. — И меня совсем не удивляет, что, воспламенившись от нее, этот дикий бабник Габриэле Д’Аннунцио пытался ее изнасиловать в своем поместье Виттореале на озере Гарда, куда он заманил Тамару под предлогом написания портрета, но, вообще-то, обезумев от желания ею обладать. Правда ли, что она убежала через окно?» Ригоберто перелистывал страницы медленно, почти не задерживаясь на жеманных аристократах с запавшими глазами туберкулезников, внимательно разглядывая роскошных томных женщин с глазами навыкате, с приплюснутыми, словно каски, прическами и алыми ногтями, с высокими грудями и пышными бедрами, — эти женщины почти
И в этот момент Ригоберто вернулся в реальную жизнь: он заметил, что донья Лукреция уже в кабинете, а он не слышал, как открылась дверь. Что стряслось? Жена стояла рядом с его креслом, с повлажневшими расширенными глазами, ее приоткрытые губы дрожали. Она пыталась говорить, но язык ее не слушался, вместо слов получалось только неразборчивое бормотание.
— Еще одна плохая новость, Лукреция? — Ригоберто с ужасом подумал об Эдильберто Торресе и Фончито. — Еще одна?
— Позвонила Армида, она рыдает как безумная, — всхлипнула донья Лукреция. — Сразу после твоего ухода Исмаэль потерял сознание в саду. Его отвезли в Американскую клинику. И там он умер, Ригоберто! Да, да, он только что умер!
XV
— Что с тобой, Фелисито? — повторила Святоша, склонившись к нему, обмахивая старым дырявым веером. — Тебе нехорошо?
Коммерсант видел тревогу в глазах Аделаиды, сквозь туман в голове пришла мысль, что раз она прорицательница, то сама должна знать, что с ним. Но сил, чтобы ответить, у него не было; голова кружилась, Фелисито чувствовал, что в любой момент может потерять сознание. И это его не пугало. Погрузиться в глубокий сон, позабыть обо всем, не думать: какое чудо! В голове возникла еще одна смутная мысль: а не попросить ли помощи у Многострадального Спасителя Айябакского, которого так почитает Хертрудис. Вот только он не знал, как это делают.
— Принести тебе стаканчик холодной воды, прямо из фильтра, Фелисито?
Почему Аделаида разговаривает с ним так громко, как будто он внезапно оглох? Коммерсант кивнул и сквозь туман увидел, как босоногая мулатка в балахоне землистого цвета бросилась в свой магазинчик с травами и фигурками святых. Он закрыл глаза. «Ты должен быть сильным, Фелисито. Ты не можешь сейчас умереть, Фелисито Янаке. Где твоя стойкость, парень? Стойкость!» Рот его пересох, сердцу было тесно среди костей, мышц и сухожилий в его груди. «Сердце лезет через рот», — подумал Фелисито. Он убедился, насколько точным может быть это выражение. Такое вполне возможно, че гуа. Стук сердца так бешено, так бесконтрольно отдавался в его черепной коробке, что оно могло и оторваться, убежать из своей тюрьмы, взобраться по горлу и выскочить наружу вместе с массами крови и желчи. И тогда он увидит свое сердечко на земляном полу в лавке Святоши, уже расплющенное у него под ногами, уже спокойное, быть может, облепленное юркими тараканами цвета шоколада. И это станет последним воспоминанием в его жизни. Когда он раскроет очи души, то предстанет перед Господом. Или перед дьяволом.
— Что случилось? — с тревогой спросил он. Едва взглянув на лица полицейских, он понял, что дело нешуточное, отсюда и срочность, с какой его вызвали в комиссариат, отсюда и неловкость на лицах, бегающие глаза и фальшивые полуулыбочки капитана Сильвы и сержанта Литумы. Когда он вошел в тесную комнатку, оба полицейских замолчали и замерли.
— Вот, Фелисито, холодненькая. Открой рот и пей медленно, по глоточку, куманек. Тебе полегчает, вот увидишь.
Не открывая глаз, Фелисито разлепил губы и с наслаждением почувствовал прохладную жидкость, которую Аделаида вливала ему в рот, точно младенцу. Ему показалось, что вода гасит пламя на верхнем нёбе и языке; хотя Фелисито не мог и не хотел говорить, он подумал: «Спасибо, Аделаида». Прохладный полумрак, всегда окутывавший лавочку Святоши, успокаивал его взвинченные нервы.
— Важные новости, друг мой, — наконец произнес капитан Сильва, стирая улыбку с лица, вставая, чтобы с небывалой пылкостью пожать руку посетителю. — Давайте-ка выпьем кофе в более прохладном местечке, на проспекте. Там нам будет удобнее побеседовать. В этой пещере жара прямо адская, согласны, дон Фелисито?
Не давая времени ответить, комиссар подхватил с вешалки фуражку и направился к двери в сопровождении Литумы, который двигался как автомат и избегал смотреть дону Фелисито в глаза. Что еще за важные новости? Что произошло? И какая муха укусила этих фараонов?
— Тебе полегчало, Фелисито? — спросила Аделаида.
— Да, — прошептал он с трудом. У него саднило язык, нёбо, зубы. Но стакан холодной воды пошел ему на пользу, вернул немножко энергии, вытекавшей из его тела. — Спасибо, Аделаида.
— Ну ладно-ладно, так-то лучше, — крестясь и улыбаясь, воскликнула мулатка. — Как же ты меня напугал, Фелисито! Ты был такой бледненький. Ай, че гуа! Когда ты вошел и мешком повалился в кресло-качалку, ты был уже наполовину как труп. Что случилось, куманек, кто помер?