Скрюченный домишко
Шрифт:
Она до сих пор не произнесла ни слова – впрочем, пока у нее не было для этого возможности. Однако скоро ей все равно придется что-то сказать. Уже сейчас я ощущал скрытую враждебность к Софии, которая всегда пользовалась любовью всей семьи. Даже в сценке, так изящно разыгранной Магдой, я уловил легкую недоброжелательность. А сколько еще подводных течений, которые пока не успели выйти на поверхность.
В очередной раз прочистив глотку, мистер Гейтскил произнес четкую, хорошо взвешенную речь.
– Позвольте мне поздравить вас, София, –
– А Роджер? – не преминула напомнить Эдит де Хевиленд.
10
Одна из четырех юридических корпораций, готовящих адвокатов.
Мистер Гейтскил тут же перебил ее:
– Роджер пусть сам позаботится о себе. Он взрослый человек, кх… кх… ему пятьдесят четыре, если я не ошибаюсь, и Аристид Леонидис был совершенно прав. Роджер не бизнесмен и никогда им не будет. – Он посмотрел на Софию. – Даже если вы снова поставите на ноги фирму ресторанных услуг, не тешьте себя надеждой, что Роджер будет успешно ею руководить.
– Мне бы и в голову не пришло снова поставить на ноги фирму, – сказала София.
Это была первая фраза, которую она произнесла. Тон был деловой и решительный.
– Это была бы большая глупость, – добавила она.
Гейтскил бросил на нее взгляд из-под бровей и чуть заметно улыбнулся. Затем он попрощался со всеми и вышел из комнаты.
Некоторое время все молчали, не сразу осознав, что они остались одни в семейном кругу.
Филип сказал сухо:
– Я должен вернуться в библиотеку. Я и так потерял массу времени.
– Папа. – Голос Софии прозвучал неуверенно, почти умоляюще.
Филип обернулся.
Я почувствовал, как она вздрогнула и отшатнулась, когда на ней остановился холодный, враждебный взгляд отца.
– Ты уж прости меня за то, что я тебя не поздравил, – сказал он. – Но это был для меня своего рода удар. Никогда бы не поверил, что мой отец мог так меня унизить – мог пренебречь моей бесконечной преданностью ему… да, именно преданностью.
Впервые живой человек прорвался через толстую оболочку ледяной сдержанности.
– Господи боже мой, как мог он так со мной поступить? – горько выкрикнул он. – Он всегда был несправедлив ко мне… всегда.
– Нет, Филип, нет! Ты не должен так думать, – испуганно воскликнула Эдит де Хевиленд. – Не считай, что это еще один способ оскорбить тебя. Это не так. Когда люди стареют, они тянутся к молодому поколению,
– Он никогда не любил меня. – Голос понизился до хрипа. – Всегда только Роджер и Роджер. – Какая-то странная злоба вдруг исказила красивые черты. – Хорошо, что отец хотя бы понял, что Роджер дурак и ничтожество, и его тоже не включил в завещание.
– А как же я? – спросил Юстас.
Я почему-то почти совсем забыл о Юстасе и только сейчас увидел, что он дрожит от переполнявшего его возмущения. Лицо стало багровым, а в глазах, мне показалось, были слезы. Голос дрожал, в нем появились истерические нотки.
– Это позорище! Настоящее позорище! – закричал он. – Как дед мог так поступить со мной? Как он смел? Я его единственный внук. Как смел он обойти меня ради Софии? Это нечестно. Ненавижу его! Ненавижу! Никогда в жизни не прощу его, гнусный старый тиран. Я хотел, чтобы он умер. Я хотел уйти из этого дома. Хотел сам распоряжаться собой. А теперь я должен терпеть унижения и придирки от Софии, теперь все из меня будут делать дурака. Скорее бы мне умереть…
Голос его сорвался, и он бросился вон из комнаты.
Эдит де Хевиленд возмущенно прищелкнула языком.
– Никаких сдерживающих центров, – сказала она.
– Я понимаю его чувства, – заявила Магда.
– Я в этом не сомневаюсь, – ледяным тоном ответила Эдит де Хевиленд.
– Бедный мой мальчик! Пойду посмотрю, что с ним…
– Постойте, Магда… – Эдит де Хевиленд поспешила за ней.
Голоса их вскоре затихли.
София продолжала смотреть на Филипа. И мне почудилось, что в ее глазах была мольба. Но если и была, то она осталась без ответа. Филип холодно посмотрел на дочь – он уже полностью владел собой.
– Ты хорошо разыграла свою карту, София, – сказал он и вышел из комнаты.
– Это жестоко с его стороны, – возмутился я. – София!
Она протянула мне руки, и я привлек ее к себе:
– Многовато всего, радость моя.
– Я понимаю, что они должны чувствовать.
– Этот старый черт, твой дед, не должен был наваливать это все на тебя.
Она распрямила плечи:
– Он считал, что я могу это взять на себя. Я и правда могу. Я хотела бы… хотела бы только, чтобы Юстас не принимал это так близко к сердцу.
– У него это пройдет.
– Ты думаешь? А я не уверена. Он из тех, кто любит себя растравлять. Мне невыносимо от того, что страдает отец.
– А мать, по-моему, ничего.
– На самом-то деле это ее волнует. Уж очень ей не по нутру просить у дочери деньги на постановку пьес. Но ты и оглянуться не успеешь, как она будет уговаривать меня поставить «Эдит Томпсон».
– И что ты ей ответишь? Если это доставит ей радость…
София высвободилась из моих объятий и решительно откинула голову: