Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Шел редкий мокрый снег. Он таял под ногами, превращаясь в грязно-желтую кашицу. Дворники соскребали его с тротуаров.
Проходным двором мы выбежали на улицу, и только тут Лидка заметила, что все еще держит меня за руку. Она ужасно смутилась и быстро разжала ладонь.
Я сделал вид, что ничего не заметил, но мне почему-то вдруг стало легко и радостно.
Красивая легковая машина плавно развернулась и проплыла мимо меня, почти коснувшись моего лица мокрой лакированной дверцей. Лидка быстро схватила меня за руку и оттащила в сторону:
— Сумасшедший!
Близко-близко,
— Ладно, побежали, а то опоздаем! — сказал я и подумал, что Лидка сейчас снова смутится и отпустит мою руку.
Но она не отпустила. Так, взявшись за руки, мы и вернулись в школу.
Затаив дыхание, с бешено колотящимися сердцами прошли мы по опустевшим, тихим коридорам и остановились у двери нашего класса.
Было ясно, что урок идет уже давно.
Я хотел сказать Лидке, что нам все равно попадет от Синуса и что лучше теперь дождаться конца урока. Но она, не отпуская моей руки, постучалась и смело распахнула дверь.
— Матвей Матвеич, можно? — Лидка сказала это таким невинным голосом, как будто это был не конец урока, а начало, как будто мы с ней опоздали минуты на две, не больше.
— Сазонов? Баталова? В чем дело? Где вы были? — озадаченно спросил Синус.
Я выступил вперед и хотел что-то сказать, но Лидка не дала мне и рта раскрыть.
— Матвей Матвеич, мы были у врача: у нас болела голова, — сказала она, глядя на Синуса широко открытыми, честными глазами.
Синус помолчал и, как всегда растягивая слова, медленно сказал:
— Это было бы правдоподобно в том случае, если бы у вас и Сазонова была одна голова. Садитесь.
Класс грохнул. И хотя смеялись и надо мной, я тоже смеялся вместе со всеми. Легкое, радостное чувство, охватившее меня на улице, не проходило. Наоборот, оно еще усилилось, оттого что Синус объединил своей шуткой меня и Лидку и оттого что класс смеялся над нами обоими — надо мной и над нею.
Забыв о том, что я сижу на первой парте, прямо под носом у Синуса, я показал классу билеты, зажатые в кулаке, и подмигнул.
— Купили… Достали… Принесли… — прошелестело по партам.
Я был счастлив. Впервые в жизни я чувствовал себя центром всеобщего внимания. Я казался себе героем, вожаком и любимчиком класса — не хуже Левки Островского или Димочки Полоцка.
В таком приподнятом, возбужденном состоянии я вернулся из школы домой.
Открывая мне дверь, мама сказала:
— Скорее раздевайся, мой руки. У нас гости.
Гости! Будь это всего на несколько дней или даже на один только день раньше, как обрадовало бы меня это слово! Я любил, когда к нам приходили гости. Кто бы ни приходил, все равно. Сидеть за столом, накрытым шуршащей белой скатертью, и ждать, пока на тарелку тебе положат что-нибудь вкусное, — это было куда приятнее, чем самому разогревать себе обед и потом съедать его в одиночестве. Я любил пить чай вместе с гостями, слушать их веселый смех, их бесконечные, не всегда понятные взрослые разговоры. Потом я уходил за шкаф, ложился на диван и погружался в какую-нибудь книгу. На меня никто не обращал внимания. Иногда только до меня доносился приглушенный мамин голос:
— Просто не знаю, что
Гости отвечали что-нибудь вроде:
— А нашего хоть бы книгу взял в руки! Только и знает гонять на коньках целый день…
Я ждал этой неизменной фразы. Я знал, что после нее меня сразу оставят в покое, не будут спрашивать, какие у меня отметки, и не заставят заниматься ненавистной музыкой, и не погонят спать, едва только большие бронзовые часы на буфете пробьют десять.
Но на этот раз известие, что у нас гости, оставило меня глубоко равнодушным. Пообедав, я ушел к себе за шкаф, забрался с ногами на диван и стал ждать, когда часы пробьют пять: мы с ребятами договорились встретиться у кино в полшестого.
Вот часы зашипели — они всегда слегка шипели перед тем, как начать бить, — и я стал считать: «Бом-м… бом-м… бом-м… бом!»
Четыре! Еще полтора часа!
— А где Боря? — это спросил кто-то из гостей.
Вполголоса, чтобы я не услышал, мама сказала:
— Я просто опасаюсь за его психику. Читает запоем…
«Ничего она не опасается! Ей нравится, что я читаю запоем, и нравится хвастаться этим», — подумал я с внезапной злостью.
Я представил себе, как через полчаса часы пробьют один раз: «Бом-м!» А потом надо будет ждать еще целых полчаса, пока они пробьют пять.
Кино начинается в шесть.
Мне вдруг стало невмоготу сидеть и слушать бесконечные разговоры взрослых, похожие на уже много раз слышанные разговоры родителей с другими, а может быть, и с этими же самыми гостями.
Я встал, ни на кого не глядя прошел в коридор, снял с вешалки свое пальто и выскочил на лестницу.
Я уже был на втором этаже, когда до меня донесся мамин голос:
— Боря, ты куда?
— В кино! У нас экскурсия!
— Шарф! Не забудь надеть шарф! — крикнула мне вдогонку мама, и дверь наверху с шумом захлопнулась.
С той же непонятной злостью я вынул из кармана пальто шарф, скомкал его и тут же, на лестнице, запихал за батарею.
На улице шел легкий, пушистый снежок. Он уже не таял, как утром, а, тихо и бесшумно кружась, ложился на мостовую, на тротуары, на шапки и воротники прохожих.
Под часами на Пушкинской неподвижно стоял человек, весь с ног до головы запорошенный снегом. На часах было десять минут пятого. Спешить было некуда. Я дошел до кино, постоял у кассы и тихо побрел в сторону школы. Мне почему-то стало до слез жалко самого себя. И вдруг — это было как чудо — я увидел Лидку. Она медленно шла мне навстречу. Шла тем же тротуаром, что и я, тем самым тротуаром, которым сегодня утром мы шли с ней вдвоем.
Увидев меня, Лидка засмеялась. Я тоже засмеялся.
— Ты чего так рано?
— А ты?
И мы снова засмеялись.
Я не помню, о чем мы говорили, слоняясь по тихим заснеженным московским переулкам. Помню только, что утреннее легкое и радостное чувство мгновенно вернулось ко мне, едва только я увидел Лидку.
Кажется, мы говорили о Синусе. О том, что он совсем не строгий, только притворяется строгим. И о том, что к нему удивительно подходит его прозвище — Синус.
— Такой длинный, худой, ну Синус и Синус, — сказала Лидка.