Скверный глобус
Шрифт:
— Мне кажется, вы написали актрисе красивую роль.
— Не знаю, Патрисиа. Но я старался. Очень старался.
— А драматурги любят актрис?
— Ну так ведь это почти закодировано. Если ты любишь своих героинь, любишь и тех, кто их оживляет.
Солнце, спустившееся с Кордильер, плыло на уровне «Il presidente». Чудилось, что, устав от дороги, оно задумало остановиться, передохнуть хотя бы полчасика, и мудро выбрало для привала гостиницу в коста-риканской столице. Оно без стеснения и стыда глядело в распахнутое
— Так все-таки государство бесчувственно.
— Машина она и есть машина. Холод и лед.
— Других не бывает?
— Патрисиа, нет Города Солнца. Все это только прекрасный миф прекрасного сердца. Ничуть не больше.
— И в чем же, по-вашему, наше проклятье?
— Так он же сказал.
— Кто — он?
— Мой рифмач. В глупости нашей. Мы адски глупы. Слушаем басни, заводим лидеров. Лидеры обещают счастье.
— А мы им верим. Я понимаю.
— Вот Гельдерлин и сказал, что любит «человечество грядущих столетий». Все знают цену своим современникам.
— И что же нам делать?
— Не знаю, Патрисиа. И Пушкин не знал.
— Я помню, помню. Усталый раб замыслил побег.
— И был убит при попытке к бегству. Разве поэты умеют скрыться?
Солнечный шар закрыл пространство. Закат подавлял и гипнотизировал своим непостижимым окрасом. Он был оглушительно медного цвета, без дополнительных оттенков. Это всевластие бурой меди было наполнено неким смыслом, скорее пугающим, чем обнадеживающим.
Но еще больше давила близость пролившегося с небес сияния. Казалось, что можно коснуться ладонью плывущего рядом с тобою диска.
Она вздохнула:
— Андрей — второкурсник. Я вдруг почувствовала себя старой. Скажите, он влюбчив?
— Он очень скрытен. Он изменился за эти годы. Не только внешне. Вы б не узнали.
— А в чем причина?
— Не знаю, Патрисиа. Каждый по-своему защищается.
Она прошептала почти неслышно:
— Пустые попытки. Мы все беззащитны.
— Но это понимаешь не сразу.
Она сказала:
— Мне все же странно… Я думаю о двух этих пьесах. Что все-таки их объединяет?
— Должно быть, состояние автора. Тоскует о юности, хочет напомнить, что люди рождаются не для власти, не для победы, а для любви.
— Какой удивительный закат.
— Медный закат.
— Действительно — медный.
— Как это звучит по-испански?
— Puesta cobriza.
— Звучит волшебно.
— У нас волшебный и звучный язык. Но в странах очень много различий. Вы это заметили, правда?
— Я не назвал бы весь материк одним «пылающим континентом».
— Да, все мы — не на одно лицо.
Она пояснила свои слова. Их смысл сводился к тому, что Колумбия — особая, взрывчатая страна, способна на сорок лет виоленсии. Мексика — мост между прошлым и будущим. Оберегает свои пирамиды, но хочет однажды сравняться со Штатами. Чили — мечтательна, с легким безумием. Костарисензес — разумные люди. Центральней их нет в Центральной Америке. Перу — молчаливая и угрюмая.
— Мне очень понравился ваш рассказ про этот печальный день в Мачу-Пикчу, когда вы один лежали на взгорье и думали, что жизнь проходит, как цивилизация инков.
— А в самом деле — печальный день. Но тут уж ничего не поделаешь. Столько людей ушло навеки, и каждый — своя цивилизация. Но кто же их вспомнит? Никто, Патрисиа. Одной цивилизацией больше, одной цивилизацией меньше. Не всем так везет, как индианке, чью голову я видел в музее. Да и о ней было больно думать. Впрочем, заслуживаем ли мы памяти?
— Мы так виноваты?
— Мы виноваты. Все мы, кто есть на этом свете, бездарно распорядились планетой. Сперва мы перекроили облик, потом изувечили ее суть. Все мы должны однажды ответить за наши помыслы и деянья — вот и уйдем одновременно с этим закатывающимся солнцем. И проигранной нами землей.
— Медный закат. Puesta cobriza. Зачем же этой несчастной женщине был нужен трон, а графу Орлову — царская ласка?
Ответить можно было подробно. Сказать, что в России несокрушимо и неизменно единодержавие. Что могут исчезнуть ее святыни, обряды, обычаи, образ жизни, что могут отвергнуть все вплоть до будущего, но не идею сверхгосударства, не эту веру в святость полиции, выраженную в одном человеке.
Но я предпочел ответить коротко:
— А глупы люди.
— Я помню, помню. Так говорил ваш пьяный поэт.
— Он пропил свой талант, но не зоркость. Разве не глупость это, Патрисиа, что вы уйдете — и очень скоро?
Она усмехнулась.
— Я даже слышу звук, с которым закроется дверь. «Тр-р-р. И больше тебя не будет».
— «Тр-р-р. И больше тебя не будет».
— Как странно устроена эта жизнь. Однажды приехать из Чили в Москву, пять лет учиться в Советском Союзе, поставить в России русскую пьесу и познакомиться с ее автором. Вернуться в Чили, покинуть Чили. И встретиться снова. Здесь. В Коста-Рике.
— Вам здесь уютно?
— Мне здесь спокойно.
— Costaricenses — разумные люди.
— Настолько, что отказались от армии. Но и покой иногда угнетает.
— Puesta cobriza.
— Puesta cobriza. Понравились вам эти два слова?
— Да, они оба запали в душу.
— Я бы хотела еще хоть раз поставить «Варшавскую мелодию».
— А я бы — написать ее заново.
— Пьесу, когда она состоялась, должно быть, трудно переписать.
— Как жизнь.
— Это верно. Как жизнь. Ах, поздно. Надо уже идти. Нет, провожать меня не нужно.