Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919
Шрифт:
Как раз в тот момент, когда я уверил себя, что мы обречены ждать до следующей ночи, за дверью неожиданно послышался резкий звук. Поток холодного воздуха ворвался в комнату, и прозвучал голос:
— Скорей! Выходите из дома! Поспешите!
За этими словами сразу же последовало движение. В беспросветной тьме я почувствовал, что все устремились к двери. Толкая друг друга, мы выбрались во двор, где стояло четверо саней. К нам снова присоединился проводник. Он передвигался молчаливо и сосредоточенно, усаживая в сани людей — одного за другим. Когда подошла моя очередь, повел
— Нате! В другой руке держите наготове револьвер… Мы едем…
Лошадь рванулась, и я чуть не потерял равновесие. Сверток в моей руке качнулся и ожил. Я понял, что это был ребенок и что он испугался. Прижав губы к свертку, я зашептал:
— Все будет хорошо… Не тревожься, держись!
Маленькое тельце расслабилось, и дитя прильнуло ко мне. Из одеял послышался тонюсенький приглушенный голосок:
— Уи, месье…
У меня заколотилось сердце: это был голос ребенка, который я слышал в поезде…
Мы снова заскользили в ночи, в морозном воздухе, насыщенном мириадами иголок — снежинок, которые впивались мне в лицо. Я снял свою правую варежку, чтобы быть готовым к неожиданностям, и холодная сталь револьвера прилипла к моей коже. Позади нас, на востоке, небо становилось мрачно-серым.
Лошади остановились, и проводник стал перебегать от саней к саням, веля всем выбираться. В следующую минуту возницы натянули поводья, и сани исчезли во мгле.
— Вы в состоянии ее нести? — услышал я шепот проводника. Он, однако, не стал дожидаться ответа и уже громко сказал: — Пошли! Идите за мной! Все!
Становилось светлее. Я различал 10–12 человек, идущих один за другим. Мы шли через лес, и колючие ветки сосен хлестали меня по лицу. Я ничего не мог с этим поделать, поскольку на левой руке держал девочку, а в правой револьвер. Ноги утопали в глубоком снегу, я старался ступать по дорожке, протоптанной идущими впереди. Постоянно скользил и с трудом удерживал равновесие.
Мы вышли на просеку, пересекли ее и снова вошли в чащу. Проводник остановился и сказал:
— Мы уже в Финляндии… Располагайтесь и ни о чем не беспокойтесь… Я схожу за финскими пограничниками.
Он скрылся за деревьями, а мы в ожидании сели прямо в снег. В призрачной дымке серого зимнего неба все казалось таинственным и нереальным. Мои спутники выглядели замерзшими призраками.
Маленькая девчушка спала в моих объятиях. Ее мать пробралась по снегу ко мне и спросила:
— Она спит?
Я кивнул, и женщина улыбнулась.
Наконец молчание прервал звук шагов. Возвращался наш проводник, позади него шли три человека в серо-коричневых мундирах с ружьями на плечах. Это были финские солдаты — первое свидетельство, что мы попали в новый мир…
Один из солдат что-то сказал по-фински, а наш проводник перевел:
— Теперь вы в безопасности… Вас отведут к коменданту!
Все бодро устремились за солдатами по тропе. Сбоку от меня шла девочка, держа меня за руку. Я оглянулся.
Позади нас, всего лишь в нескольких шагах, пролегала невидимая линия, которая непостижимым образом защищала нас от всемогущей Чека. А за ней тянулся сумрачный, темный лес. Это была Россия.
Глава 20
Советская Россия и Финляндия — два различных мира. Два народа, жившие рядом, не имели точек соприкосновения и надежных средств сообщения. Контраст был поразительным.
После двух лет лицезрения грязных, неряшливых красноармейцев чистенькая, аккуратная военная форма финнов радовала глаз. Смена опасного, неопрятного, запущенного Петрограда на безупречно чистую финскую деревушку оказывала умиротворяющее воздействие. Простой деревянный дом, в котором размещалась комендантская служба, был безукоризненно опрятным: пол, окна, сосновые скамейки — все сияло чистотой.
Комендант, молодой розовощекий лейтенант, принимал каждого беженца из советской России по одному. Когда я сидел перед дверью его кабинета, ожидая вызова, вошел наш проводник. Все финские солдаты, видимо, были с ним знакомы. Из обрывков разговора, которые удалось услышать, я убедился, что помимо сопровождения людей из России в Финляндию, проводник передавал финской стороне и разведывательные данные.
Проводник подошел, вручил мне пакет и сказал:
— Здесь пятьсот марок… Где мой револьвер?
Я передал ему оружие.
— Если вам захочется вернуться, лейтенант скажет, где меня найти.
— Сомневаюсь, что захочется, но если все же я передумаю, то постараюсь вас отыскать. Никто не поможет в этом деле лучше.
Впервые за наше непродолжительное знакомство на лице проводника появилось нечто вроде улыбки. Очевидно, сказанное польстило его профессиональной гордости. Мы обменялись рукопожатием, и он ушел.
Беседа с комендантом длилась недолго. Он задал мне несколько вопросов и записал ответы в карточку. Его безукоризненная вежливость и возможность откровенного разговора с правительственным чиновником были внове и приятны. Справившись о моем имени и возрасте, он спросил, что я намерен делать в Финляндии.
— Хочу недели на две съездить в Гельсингфорс, а затем присоединюсь к Белой армии в Эстонии.
Во время разговора мне показалось, что мой ответ позабавил коменданта, хотя не понимал почему.
— У вас есть в Финляндии друзья или родственники, готовые поручиться за вас, можете назвать адреса? — спросил он.
Я назвал имя своей тети. Поведение лейтенанта мгновенно изменилось.
— Надеюсь, вы понимаете сложность нашего положения, — сказал он. — Мы избавились от большевиков совсем недавно. Приходится быть осторожными в приеме беженцев из советской России. Обычно мы держим их здесь, пока не закончим проверку. Но ваш случай — особый. Я буду рад телеграфировать баронессе, и в случае положительного ответа вы сможете сегодня выехать в Териоки (ныне Зеленогорск на Карельском перешейке. — Примеч. пер.). Там, в карантине, вам придется побыть неделю или около того. Разрешение жить в Гельсингфорсе получает сравнительно небольшое число русских, но я уверен, что вам нетрудно будет добиться этого.