Сквозь смерть и время
Шрифт:
Солнце подходило к зениту, когда упавший сучок с дерева разбудил меня. Становилось жарко. Деревья дремали под полуденным солнцем, в кустах щебетали птички, вдали кукушка отбивала время своим «ку-ку». Освежившись в речке я сел на трухлявую корягу, вынул карту, компас и стал обдумывать положение. Найдя на карте примерное месторасположение я вылез на бугор и начал обозревать местность. Недалеко проходила дорога, дальше лес, а кругом ни души. Двинулся на север. К концу дня, когда сгустились сумерки и лес становился реже, недалеко увидел хутор. Мучил сильный голод. Ноги подкашивались от усталости. По небу плыли темные рваные облака, предвещавшие грозу. Вдали послышались раскаты грома… Около постройки ходил важно петух, переговариваясь громко с курами, мычали коровы, а вверху ласточки пели свою песню: «Улетели, молотили, прилетели, пашут…» Сняв с плеча автомат я двинулся к дому. Навстречу вышел мужчина с молодой женщиной и позвал меня в дом, они очевидно наблюдали за мной. Приветливо усадили за стол, налили молока, женщина начала жарить яичницу. Я стал расспрашивать о немцах. Хозяин сообщил, что немцы прошли далеко, не встречая сопротивления, что в двух километрах стоят брошенные танки и, как бы невзначай, показал рукой во двор, где стояли груженные обмундированием подводы, а сверху две швейные машины. Эти трофеи ему подарили стоявшие ночью здесь немцы. Я так был занят едой и расспросами, что не услышал, как сзади скрипнула дверь. Раздался голос: «Товарищ боец!» Передо мной стоял командир 2-го дивизиона капитан Станковский. Я кратко сообщил ему,
На сеновале было шесть таких как я, проверили оружие, уничтожили отличительные знаки, сожгли документы, в противогазные сумки напихали хлеба с салом, гостинцы хозяина, а часов в 10 пришел старичок проводник и мы, распрощавшись с хозяевами, нырнули в мокрую темноту. Дождь лил целыми потоками. Гром гремел беспрерывно, молния освещала наш путь, идти становилось труднее, натыкались на деревья, автомат задевал за кусты. Я потерял пилотку и вода лилась по лицу. Дорогой неоднократно падали и вставали, снова брели, пока окончательно не выбились из сил. Рядом с деревом опустились на землю. Проводник предупредил, что лес скоро кончится, будет речка и идти будет легче. Пока сидели и дождь перестал. Снова двинулись вперед. Остановились на берегу речки, ясно услышав артиллерийскую стрельбу. Проводник сообщил, что за речкой дорога Рига — Поневежец; когда перейдем ее надо идти на северо-восток, откуда слышался гул орудий. Поблагодарив проводника пошли дальше, перешли вброд речку. Здесь лес был мельче, справа из-за туч солнце показало кусочек своего диска. Солнечные зайчики забегали по кустам и траве, от которой шел пар, а последние мрачные тучи, облегавшие с вечера небо, неслись на восток. А здесь на земле в лесной глуши громко пели проснувшиеся птички, работая около своих гнезд и подпуская нас совсем близко, удивленно ворочали головками, как бы спрашивая — зачем вы здесь? Начались густые заросли осинника, перешли хлюпкое болото на горку, оттуда снова вниз, опять кусты и вскоре очутились перед дорогой, которая скрывалась за поворотом. Оставив меня с автоматом последним, они поодиночке стали перебегать дорогу. Когда все были на другой стороне — я подождал и пригнувшись выбежал на середину дороги. Вдруг из-за поворота, в белых комбинезонах на велосипедах выехало до 30 немцев. Дальше все произошло как в калейдоскопе; немец крикнул «Хальт!» Я направил на них автомат, выпустил весь диск и бросился в лес. Сзади послышались крики, выстрелы, а я как зверь несся среди кустов и ветки били по лицу, еще сильнее подгоняя меня. Бежал — пока не обессилел. Наступила тишина, только колотилось сердце, да в болотной траве однотонно пела водяная мушкара и печально кричала иволга. Солнце светило справа — значит бежал правильно. Отдохнув, быстро двинулся дальше через болотные кусты…
Плен
«Земля постель солдатская,
Пока не грянет гром.
Мы на тебя на братскую —
Приляжем впятером…»
Немало времени пришлось мне скрываться в лесу, бегать затравленным зверем. Изредка в хуторе выпрашивал пищу, которая меня и поддерживала. 20 июля — дата запомнившаяся мне на всю жизнь. Дата эта свернула дорогу моих дней совершенно в другую сторону, о которой никогда не думал…
На одном хуторе, не доходя до города Двинска, нарвался на немецких солдат, ремонтирующих танки. Деваться было некуда. Остался один выход. Подняв автомат, я сдался в плен. Вечером у немцев собралось 20 пленных, и нас всех, под конвоем, отправили на полустанок… Там кроме нас находилось до 400 человек, по тем или иным причинам попавшим в руки врага. Были, конечно, и такие, которые не захотели драться за надоевшую до смерти большевистскую власть. Причин сдачи было немало, но одно то, что человек решался добровольно идти в кабалу или на смерть в руки заклятого врага-фашиста, говорило о той нелюдской обстановке, которую власть большевиков создала у себя в стране. Здесь я встретил трех бойцов из нашего полка и мы стали держаться вместе. Один из них был еврей — учитель немецкого языка, из г. Ташкента, по имени Ахмет. У часового он выменял за часы две буханки хлеба, которые пришлись нам кстати, ибо не ели мы уже около суток. Расправившись с хлебом и запивши его водой из речки, я первый раз за три недели заснул крепким сном. Проснулся от крика «Ауфштеен!» Через полчаса шел с другими на вокзал. Там стоял эшелон с паровозом под парами. Низко бегущие облака придавливали к земле клочья дыма, выходящего из паровозной трубы, который падал на плечи, а длинный рельсовый путь, скрывавшийся в тумане, наводил на мысль — «Куда везут? В жизнь или смерть?» Расставив около каждого вагона по 60 человек, выдав по селедке и буханке хлеба на пять человек, нас стали загонять в вагоны. Закрыли наглухо дверь. В вагоне стало темно. Только через окошечки, заделанные проволокой, пробивался свет. Народ в нашем вагоне был разный: старики, молодежь, солдаты, командиры. Все сбились в кучу и стояли в безмолвной тишине словно стадо, и только гудок паровоза вывел всех из оцепенения…
Состав тронулся. С каждым часом в вагоне становилось жарче, воздух был спертый, сильно мучила жажда и на каждой остановке все рвались к двери, в надежде что ее откроют и дадут воды. Но все напрасно. Немцы были глухи к нашим страданиям. Время проходило, бежали десятки километров, состав медленно покрывал расстояние и уже ночью те, что стояли у дверей, на одной из остановок начали громко стучать в дверь. Мы договорились, что двое лягут у двери, а один станет переводить немцам, что нам без воды приходит «капут». Долго ждать не пришлось. Дверь раскрылась. Внизу стояли немцы с собаками, одному немцу наш товарищ и перевел просьбу. Переговорив между собой о чем-то, один из немцев ушел и вскоре возвратился держа в руках кувшин с водой. Позвали вниз переводчика, а из кувшина вылили воду на лежавших, потом закрыли дверь и смеясь ушли, толкая прикладами переводчика и повторяя «Юде». А вскоре раздался залп из винтовок… Ночь была ужасная. Мы убедились, что просить наших конвоиров смысла нет. В вагоне невыносимая жара, в горле пересохло, люди испражнялись под себя. В этом кошмаре мы пробыли до утра. А утром, часов в восемь, на одной из остановок всех из вагона выгнали, исключая 25 человек, лежавших без сил. Их вытащили как дрова и разложили у вагона. Эшелон был оцеплен автоматчиками и собаками, которые все время рвались на нас с оскаленными пастями. Построив нас по пять человек, погнали в сторону от полотна, где в низком кустарнике протекала речка. Увидя воду, несмотря на крики немцев, лай собак и выстрелы, вся масса бросилась вперед, падая и снова поднимаясь. Те, которые не имели сил встать, ползком добрались до воды, а сзади стояли усмехаясь часовые, успокаивая овчарок. Вода сразу почернела, но никто на это не обращал внимания, лишь бы глотать освежительную влагу. Около часа находились мы у речки, не собираясь уходить, пока не услышали щелканье зубов овчарок; только это вывело нас из водных чар. Выйдя из воды и осмотревшись, я узнал эту местность, еще перед войной я бывал здесь, и сообщил товарищам, что находимся мы в Литве… Вскоре нас снова построили и направили по дороге к местечку Россенай, до которого добрались только к вечеру. Там нас разместили в тех казармах, в которых я спал недавно, будучи красноармейцем. Здесь мы впервые получили «корм» — сухари, воду и комбижир.
Окна наши выходили во двор, в котором стояли штабелями метровые дрова с небольшими проходами между. Забрав свою порцию еды, я отправился в казарму, поскольку у меня сильно болела нога, которую я натер при ходьбе, и забравшись на верхние нары, начал смотреть в окно. Двор пустовал. Вдруг я вижу, как под конвоем немцев остановилась группа людей в гражданской одежде и с лопатами в руках, и в одном из проходов начали копать большую яму. Продолжая наблюдать в окно, я оцепенел
Я пролежал в казарме до вечера, не будучи в состоянии опомниться от ужасной картины. Пришедшему товарищу я поведал о виденном…
Через неделю, после пребывания в этой казарме, всех нас отправили в Тильзит, где за городом в песках находился полигон. Его огородили проволокой и устроили три лагеря: один для нашего комсостава, другой для солдат и третий для литовцев, латышей и эстонцев, бывших в советской армии; шел слух, что их вот-вот отправят домой. Пищу они получали лучшую чем мы, кроме того много их работало на кухне у немцев и на хлебном складе. На кухню их водили первыми, так что для нас оставались объедки, да вода. Хлеба выдавали две буханки на пять человек, причем хлеб был зацвелый, старый: после того как расковыряешь и выбросишь плесень, оставалось не больше 100 граммов. Жиров не давали совсем. Один советский майор, с орденом Красного знамени на груди, когда шел на обед одним из первых, заявил протест коменданту лагеря против недоброкачественности хлеба. Майора забрали, и больше никто его не видел. Прошел слух, что его расстреляли. В лагере не разрешалось разводить костров, спали на голой земле, счастливы были те, у кого сохранилась шинель, но большинство имело только гимнастерки, тепла они не давали. По лагерю все время ползли слухи, что всех отправят на работу в Германию, дадут сносную пищу и одежду.
Утром, после того как сводят на водопой, пересчитывают — не убежал ли кто за ночь. В это памятное утро, мы как всегда стояли в нашей двадцатке, с нами находился один матрос, который во время счета продолжал пить воду из котелка. Увидев это, фельдфебель до того рассвирепел, что вырвал котелок и ударил матроса палкой по лицу. В ответ на это пленник сильным ударом кулака сшиб фельдфебеля с ног и бросился в середину пятитысячной толпы. Тут все смешалось вместе, в лагерь ворвались немцы с овчарками и началось повальное избиение прикладами и палками, спрятаться было некуда, повсюду люди натыкались на приклады или рычащих собак. Раздалось несколько выстрелов, что еще больше создало панику; я бросился бежать от ворот, как почувствовал сильный удар по голове и потерял сознание. Когда я очнулся, увидел, что все пленники лежат на земле, а немцы ходят и выбирают, кто одет в матросскую форму. Потом всех отобранных увели и больше мы их не видели. Среди нас некоторые оказались тяжело ранеными. Нашлись доктора, оказавшие им первую помощь. На другой день, 1 августа 1941 года, отобрали 2000 человек, в число которых попал и я, посадили в товарный эшелон и повезли. Ехали неделю. Раз в сутки, на остановках, давали воду и освобождали вагоны от мертвых, а раз в двое суток давали на 5 человек двухфунтовую булку; не выдерживали главным образом пожилые люди. Их было много среди нас. Находились они ранее в строительных батальонах — по постройке дотов, огневых точек, аэропортов и иных военных объектов. Так что, когда нас стали выгружать, в нашем вагоне осталось 43 человека. Навсегда остались в памяти детали этой поездки. Помню, как заскрежетали тормоза, паровоз дернулся и остановился. Послышался громкий разговор и лай собак, со скрежетом открылась дверь. Солнечные лучи пробежали но лежащим людям, никто не хотел вставать, и только когда немцы влезли в вагон и начали прикладами винтовок и пинками подгонять — вышли из вагона. Глаза блуждали кругом, в поисках воды, но речки не было. Построив нас и опять пересчитав, немцы, под рычание овчарок, повели нас вглубь леса. Накануне прошел дождь, на дороге образовались лужи и, несмотря на то, что вода перемешалась с грязью и конским навозом, мы все же цедили эту воду через края гимнастерки или оторванную подкладку пилотки. Воду черпали банками и котелками, которыми обзавелись еще в казарме. Сзади ехало несколько военных подвод, подбиравших обессилевших и умерших; их, как дрова, бросали на подводу, друг на друга. Кто был поздоровее выбирался на верх, остальные же задыхались под телами своих товарищей. Часа через три колонна подошла к местности обнесенной колючей проволокой: по бокам стояли вышки с часовыми, несколько бараков для охраны. На воротах висела вывеска: «ШТАЛАГ 311–11 С».
Доходяги
Когда мы дошли до нового своего места, нас опять пересчитали и подвели к бараку, оказавшемуся кухней. Рядом с бараком стояла водяная колонка, один из часовых подошел к ней, открыл воду и поспешно отбежал. Все только этого и ждали, бросились вперед, сбили меня с ног; кое-как поднявшись, я выбрался из толпы, но силы меня оставили и я упал в канаву, по которой стекала вода из кухни и стал ее пить. Многие последовали моему примеру..
Жили мы под открытым небом, потом начали строить землянки и шалаши. По утрам получали какую-то мутную жижу, носившую название «кофе». В обед давали суп. После я видел как его приготовляли: в большой котел бросали нечищенный, плохо промытый, картофель; как только он сварится его толкут добавляя воды и, — суп готов. А вечером выдавали хлеб, выпеченный из муки смешанной с красным бураком, на 16 человек и кусочек маргарина. Я чувствовал, что слабею с каждым днем и не за горами тот день, когда превращусь в доходягу. Все реже и реже выходил на поверку. Рядом с нашим лагерем находился лагерь французов и югославов, там же у них была и санитарная часть. Туда отправляли всех, кто не мог двигаться. Оттуда путь лежал только в братскую могилу. Пленных французов кормили лучше, они работали в санчасти и получали помощь от Красного Креста, а нас сотнями вывозили на кладбище. Целый день по лагерю ездила телега, которую тянули наши пленные, они собирали мертвецов. Назывались «Мертвая команда».
Однажды нашу роту выстроили и повели в санчасть. Там на каждого из нас заполнили анкету и дали порядковый номер. С этого дня имя мы потеряли, став номером, мой был 170, под ними мы и знали друг друга. Потом выдали по одеялу на три человека, поэтому во время сна, чтобы повернуться, мы будили друг друга; маленький кусочек мыла грязного цвета — на 8 человек, резать на части его было нельзя, оно крошилось, состоя из песка и еще чего-то хрупкого. Мы бросали жребий и кусок доставался счастливчику. Получив булку на пять человек, ее разрезали на столько же частей, взвешивая каждую часть на самодельных «весах», состоявших из трех палочек и куска шпагата. Потом некоторые из нас шли на базар, где меняли своей паек на табак и на сырую картошку. С началом темноты возвращались назад. В одну из ночей я увидел сон: будто стоял я на коленях на кровати, прислонившись к стене, на которой висело платье моей матери, и громко плакал, как будто мать умерла. Я так громко рыдал, что разбудил товарищей, которые привели меня в чувство. Следующий день оказался поворотным в моей жизни. Утром, как всегда выстроили, подъехала телега на двух колесах, погрузили в нее мертвых доходяг и пошли за кофе. Впереди — немец ефрейтор с палкой и парабеллумом на ремне, сбоку свой полицай с плеткой, за ним партия доходяг: грязные, оборванные, заросшие, словно вышедшие из другого мира. И трудно было представить себе, что эти люди, когда-то совсем недавно, имели нормальный человеческий вид. Около кухни стояли немцы: два офицера, несколько солдат и, не веря глазам своим, я увидел моего друга по началу плена — Ахмета. Я дал ему несколько знаков. Немец начал выкрикивать номера и мои сотоварищи отошли в сторону. Ахмет в это время подошел к немцу и что-то начал ему говорить, указывая на меня. После подошли ко мне, и немец на чистом русском языке сказал мне, что я буду подметать канцелярию коменданта лагеря, а Ахмет незаметно сунул мне пачку папирос «Салем», которую я всю неделю обменивал на поварской суп у латышей и галичан. Как я после узнал, Ахмет состоял главным переводчиком в лагере.