Сквозь века. Первая часть. Занятие «не хуже других»
Шрифт:
Гарсиа промолчал. Посмотрел рану на голове: не огнестрельная…
– Ерунда, – пытался отбиться раненый: – Сам обо что-то приложился, спьяну.
– О камень, приготовленный для меня? – съязвил Мигель и не прекращал осмотра. Взял руку Рыжего Чёрта: проверить пульс, и увидел сгрызенные до крови костяшки пальцев – и изменился в лице:
– Что: такая боль?! И ты всё это время!.. Что ж ты мне голову морочишь. В живот?.. – он резко обернулся к слуге: – Где! чёртов! лекарь?! Ты сообщил ему?!!!
Харрада, никогда и ни от кого не ждавший сочувствия, и менее всего – от «небожителя», готов был сквозь землю провалиться:
– Нет, это не то… – оправдывался он, пытаясь отобрать руку, – Это… чтоб… не уснуть! Дай! Пусти!! Пусти руку!!! – Уличён! Боже, на какой постыдной слабости он попался. Он не знал, куда деваться под взглядом Гарсии. А тот, казалось, видит его насквозь. И не уйти, не спрятаться. Спрятать, скрыть хоть руки со следами зубов. Рванулся из последних сил и с рыком: – Да не позорь же ты меня! – вырвался. Руки – под одеяло: – Не говори ничего. Просто уйди…
Дон Мигель покачал головой:
– Хорошо же тебя подстрелили, – заключил он. – Говори куда и не глупи, – и взялся за одеяло.
Ничего говорить Михаэль не собирался. И одеяло отдавать – тоже не собирался. Не показывать! Не дать увидеть отметины малодушия на руках.
– Как ты вообще узнал.
– Неважно. Узнал.
Харрада по-прежнему уверен был, что лучше бы не узнавал: сделать-то всё равно уже ничего нельзя. Поздно. Он понимал, что обязан уберечь Гарсию от ненужного потрясения. Не мог бы объяснить и себе, почему это так важно – но почему-то это стало очень важно. Он знал, что обязан, что защитить Гарсию – его долг. Может, потому что Гарсиа нечаянно позволил ему разгадать себя? Позволил увидеть душу. Нельзя ему это. Нельзя:
– Уйди, Гарсиа! Я всё исправил. Уходи Христа ради. Я больше не должен тебе ничего. Уходи скорей.
Нельзя! Ему нельзя. Потому что скоро не станет контроля, и тогда!.. Он же такое видел. На такое смотреть невозможно. «Смертная тоска» уже подступила. Значит, скоро.
Он хотел одного: чтобы Гарсиа ушёл – ушёл и всё забыл, – и крутился, как уж на сковородке: только бы выпроводить:
– Это пустяк, царапина. И врач был, смотрел. Не трогай меня. Я буду спать.
– Смотрел – и не раздел, – подметил Гарсиа.
– Я потом оделся.
В уголке, обхватив руками голову, тихонько подвывал Ренато:
– Не слушайте. Ой не слушайте его, господин.
Мигель посмотрел на одного, на второго. Сумасшедший дом какой-то.
– Ренато! Замолчи и бегом за лекарем!
– За городским? – обрадовано шмыгнул носом слуга, сразу подхватившись. Наконец-то понятное указание. Вот и хозяин ему то же говорил. – Я как раз собирался. Я сейчас. – Он вытер нос с намерением выдвигаться.
– За полковым! – прикрикнул лейтенант. Городской-то врач, конечно, хорош: просто кудесник. Да только ездить за ним – это ещё часа два-три потери времени. А полковой хирург – здесь, в пяти минутах бега, и должен немедленно явиться по такому сигналу – это прямая его обязанность. Пусть хоть начнёт пока первую помощь оказывать, а там видно будет. – Быстро полкового веди.
– Он не идёт. – Ренато сник и снова всхлипнул, указав на саквояж с инструментами, которые эскулап бросил, спасаясь. И возле двери – разбитый табурет: – Я просил его, просил. Так просил! А он обиделся и боится теперь идти.
– Заткнись! – попытался припугнуть умирающий. Но дыхания не хватало, грозный окрик не удался. – Трепло. Рана не опасна. Я лучше знаю.
– Именно поэтому Вы сказали, чтобы я на Вас не рассчитывал. – Съязвить Марес умел. – Всё, – скомандовал он. Он уже всё понял: – Хватит. Ренато! А ну быстро! Раздевай его, – и сам тоже взялся за дело. – Всю одежду с него долой. Не тряси его, чёрт: без резких движений, осторожно! Боже мой, что за человек! Вызову тебя! Как Бог свят вызову, когда поправишься. Неопасная, значит, рана, да? Уйти мне опять, да? Что ещё придумаешь, а?! Ты меня спрашивал, нужна ли мне помощь?! Ну? Спросил ты меня?! Теперь я тебя спрашивать не буду!!! Сам он всё решил! За меня решил, да?! Всё! Теперь я всё решаю.
– Нет! – из последних сил пытался вырваться, отбиться Харрада: – Какого дьявола! Не смейте! Я не разрешал! Уйди! Ты не можешь! У тебя права нет!!! Нет!
– Молчи. А у тебя право было? Теперь мне всё равно, есть ли право у меня. – Рыжего Чёрта всё равно раздевали, осторожно – но быстро: – Ещё раны есть? Что на спине? Да молчи же ты. Все силы истратишь.
Харрада не дался бы, если б мог – но ничего он уже не мог – только ругаться, да и то плохо получалось.
Так с Рыжим Чёртом и справились. Легко. И всего лишь вдвоём.
Да только радости эта победа Мигелю не принесла.
А Михаэль знал, что не принесёт, он просил:
– Не надо…
Попытку сопротивления Мигель истолковал по-своему:
– Не бойтесь, дон Михаэль: я понимаю в этом. Руки за голову. Ренато, помоги своему сеньору. Терпите. До сих пор у Вас получалось.
Но когда глянул на рану внимательней – ему сделалось не до шуток. А когда закончил осмотр и выпрямился, лицо его было белым, как полотно:
– Это я виноват.
– Брось, не присваивай, – хрипло усмехнулся Харрада. – Всё я решал.
– Но как же Вы!..
Повисла тяжёлая тишина. И лекарь не ошибся, и время упущено. На Мареса было больно смотреть. Рыжий Чёрт подбодрил его издёвкой.
– Что, не привык за пять лет? Говорил – не смотри. Не знал бы – и хорошо. Нет, надо ему… Сейчас хоть уйди… Слишком ты… нежный. Чёрт! Не ждал я от тебя… такой… чувствительности.
Мигель смотрел на Рыжего Чёрта и видел, что осталось тому – час, может – два. Что сделать ничего нельзя. Смерть неизбежна, и лёгкой она не будет – и что Михаэль всё это знает. Шанс, который он имел, не был велик, но всё же это был шанс. Харрада прекрасно знал, на что идёт, отдавая свои два часа. Последние два часа, в которые мог ещё помочь себе.
– Нельзя было мне уходить.
– Ты не уходил, Гарсиа. Это не твоё решение. Я сам всё решил. И сам всё сделал. И тебя – заставил. Без выбора.
– За что? – спросил Мигель очень тихо. – Зачем ты сделал это со мной?
– Простая математика, – объяснил Харрада: – Глупо двоим пропадать. Хватит одного.
Не надо пропадать двоим… Слова резанули чёрным ужасом, неизбывным, холодным, древним… За простой этой математикой – лучше один – стояло что-то слишком страшное, слишком неправильное и – слишком знакомое. Словно вновь повторялось что-то… непоправимое. Горе, давнее, как этот мир.