Слабости сильной женщины
Шрифт:
А потом и они взяли последнюю ноту, и свечи погасли, и зал погрузился в темноту.
И уже в темноте, за мгновение до того как вспыхнул свет, раздался шквал аплодисментов! Лера тоже вскочила, тоже захлопала вместе со всеми, почти не слыша взволнованного голоса мамы:
– Как красиво, как чудесно! И Елена Васильевна как рада…
Теперь, в ярком свете, Лера смотрела только на Митю. Она видела капли пота у него на лбу и то, что он остается таким же сосредоточенным, как вначале – как будто музыка еще звучит. Он поклонился, постоял немного на сцене,
Лере даже неловко было подходить к Елене Васильевне, окруженной теперь толпой людей – судя по всему, знакомых, подошедших поздравить ее. Лицо у нее раскраснелось, она отвечала им, улыбалась, в глазах ее стояли слезы – и Лере казалось, что любых слов будет сейчас мало…
И вдруг она увидела Митиного отца. Она сразу поняла, что это он, и сразу вспомнила, что иногда видела его во дворе, когда он входил в подъезд. Но тогда она даже и не думала, кто это, а теперь догадалась сразу.
Митя был совсем не похож на него – вернее, в чертах их лиц не было ничего схожего.
«Он на Бунина похож!» – вдруг поняла Лера, вглядываясь в лицо Сергея Павловича Гладышева, стоявшего в проходе неподалеку от Митиной мамы.
Она видела фотографию Бунина как раз у Гладышевых и даже рассказы его уже читала – тоже брала у них.
Сергей Павлович был светловолос, с короткой прической, глаза у него были серые, спокойные, а руки – такие большие, что это даже издалека было заметно. Он выглядел гораздо старше Елены Васильевны.
«А Митя все-таки на папу похож! – тут же подумала Лера. – И руки тоже большие, и вообще…»
Она вдруг поняла, откуда у Мити эта твердость, такая заметная с первого же взгляда. Сергей Павлович стоял в огромном зале, в толпе людей, как капитан на мостике. И в нем была та самая спокойная решимость, которая всегда чувствовалась в его сыне…
Но не успела Лера вглядеться в него повнимательнее – он повернулся и вышел, и больше она его не видела.
Во всем этом была какая-то загадка отношений между тремя людьми, особенно ощутимая сейчас, после триумфального концерта.
Как же Лера могла сказать, что ей не нравится Митино дирижирование!
Но гитара нравилась ей больше всего, как ни стеснялась она в этом признаваться. Хотя – чего же стесняться: ведь она не была музыкантшей, и слух у нее был самый посредственный, и, наверное, в музыке она чувствовала только то, что поддается неискушенному впечатлению.
Вскоре выяснилось, что Митя знает множество песен, каждую из которых Лера могла слушать по сто раз.
– Откуда ты их знаешь? – удивлялась она.
– Да слышал где-то! – усмехался Митя. – Слышал случайно – может быть, на улице – и запомнил. Не специально же я их учу.
Но, например, песни про снежиночку Лера что-то никогда и ни от кого больше не слышала – ни в одном походе, куда она часто ходила теперь со школьным турклубом, ни в одной компании, куда ее тоже охотно приглашали. Может, Митя сам ее выдумал?
Из-за
Лера всегда была среди них и даже гордилась, что вот – все собрались слушать Митю, и готовы слушать хоть до утра, а она знает его лучше всех, и первая слышала эти песни…
Она радовалась, что Митя словно соединяется с тем, чем был для нее их чудесный двор. Сама она вроде бы не была дворовой девчонкой, но, живя здесь, невозможно было не усвоить то, чему учил двор, – и хорошее, и плохое.
Правда, Лера и не умела это разделять. Конечно, нехорошо было, что многие пробовали дешевое крепкое вино уже лет в десять. Но, с другой стороны, что-то не слышно было, чтобы кто-нибудь стал из-за этого алкоголиком. Разными они становились, но не из-за вина, попробованного во дворе.
И драки здесь бывали жестокие, и вид финки ни у кого не вызывал душевного трепета – ну и что? Так оно было в жизни – и почему перед жизнью нужно было трепетать?
Двор учил принимать неожиданность любых сочетаний.
Прошло два года с того дня, как Лера впервые переступила порог гладышевской квартиры, и то чувство, которое она испытывала теперь, казалось ей совсем другим, чем в первый день… Или сама она изменилась?
Наверное, с ней произошло то, что имела в виду Елена Васильевна, когда говорила: «Ты должна повзрослеть». За эти два года Лера стала настолько взрослее, что сама это чувствовала.
И дело было не только в том, что она уже читала Гюго, и Мопассана, и Пушкина, и Толстого, и Бунина, и Лермонтова, и еще множество книг. Она стала иначе видеть простые события – стала чувствовать за ними ту глубину, которая открывается зоркой душе даже за обыденным явлением. И не могла сказать, что сыграло в этом большую роль – объяснения Елены Васильевны или Митины короткие фразы.
Но Лера чувствовала и другое: замкнутость, завершенность того мира, которым был гладышевский дом. Она любила приходить сюда, она ни за что не отказалась бы от этого, – и ей же тесно становилось иногда в этих больших комнатах. И, выходя во двор, она думала: как хорошо, что можно выйти оттуда, а если бы оставаться там все время? И пугалась самого этого предположения.
А Мити хватало на все. Способность воспринимать любые сочетания была в нем, кажется, заложена изначально. Он и на скамейке в парке был такой же, как в отцовском кабинете, где всегда занимался скрипкой. И даже одет был так же – изящно, но без щегольства. И сигарета в зубах ему шла – он с самого начала курил хорошие сигареты, а не «Беломор», которым принято было фраериться перед старшими. И так же смотрел, и так же слушал: одновременно – окружающих и те звуки, о которых говорил Лере…
Лера думала: «Наверное, потому к нему все и относятся так – потому, что он не подстраивает себя ни под кого, и под себя никого не подстраивает».