Сладкий хлеб мачехи
Шрифт:
— Мам… Это все из-за отца, да? Варя ушла из-за отца?
— При чем тут отец, Глебушка! Нет, ты не думай…
— Да просто я в курсе событий, мам. Мне же отец все рассказал. И про эту девушку, твою падчерицу… Он тоже переживает, между прочим. А когда твоя смена заканчивается?
— Скоро уже. А что?
— Можно, я тебя провожу?
— Конечно, Глебушка. Ты посиди, я скоро. Ты голодный?
— Нет, мам.
Встав со стула, она обвела мокрыми глазами зал, лихорадочно смахнула слезы со щек. Потом снова повернулась к Глебу:
— Или лучше вот что… Я не буду
И опять они шли вдвоем по улице, как раньше. Пасынок и мачеха. Со стороны посмотришь, наверное, — идут себе рядышком близкие люди, беседуют о чем-то оживленно. Правда, беседовал в основном Глеб, рассказывал взахлеб о своей жизни, а она слушала внимательно, поглядывала на него украдкой сбоку да лишь час то-часто кивала — да, да, Глебушка. Ой, как здорово, Глебушка. Какой ты у меня молодец, Глебушка.
— …Ну, а когда я институт закончил, пошел сначала на фирму к отцу. А потом решил — нет, не буду я под его крылом сидеть. Да и Инга все время раздражалась… В общем, я сейчас свое маленькое дело открыл, пока вроде все успешно идет.
— Молодец… А девушка-то у тебя есть? Один живешь?
— Да была одна… Пробовали вместе пожить, потом разбежались.
— А сейчас?
— А сейчас я вроде как один. Так, есть варианты… Слушай, мам! Ты что, каждую ночь одна по этим темным дворам ходишь?
— Ну да. А что делать? Приходится…
Голос ее отозвался гулко и жалостно, разбившись о стены темной арки, ведущей во двор тети-Дуниного дома. В самом деле, будь она проклята, эта арка! Входишь в нее, и сердце начинает страхом дрожать, и бежишь на зыбкий просвет в конце, как трусливая зайчиха, поджав уши. Вот и сейчас непроизвольно ускорила шаг, потянув Глеба за рукав куртки.
— А почему здесь ни одной лампочки нет? — отскочив эхом от стен, гулким баском прозвучал сердитый голос Глеба. — Можно же что-то придумать! И места так мало… Если машина въедет, что, надо к стене прижиматься, чтобы под колеса не попасть?
— Погоди… Тише, тише, Глебушка… — застыла на месте Бася, когда они, миновав арку, вошли во двор.
Глеб остановился, покрутил головой, глянул на нее удивленно:
— Ты что, мам?
— Тише… Слышишь, там кто-то есть?
Из глубины двора, со стороны детской площадки, раздавался едва слышный жалобный скрип качелей. Вглядевшись в сырую темень, Бася прошептала радостно:
— Погоди, Глебушка… Там, кажется, Варя сидит… Пойдем посмотрим.
Варя сидела на узком детском сиденьице, как воробей на жердочке, зябко обхватив себя руками. Отталкиваясь носком кроссовки от земли, медленно раскачивалась. На подошедших Басю и Глеба глянула почти равнодушно. Лицо ее было бледно, отдавало нездоровой голубизной в жидком свете лампочки дворового фонаря.
— Варюша… Что ты здесь делаешь? Почему домой не идешь? — осторожно, будто боясь спугнуть, подступилась к ней Бася.
— Домой? А что, у меня есть дом? — подняла на нее девчонка злые от отчаяния глаза.
— Есть, Варюша. Какой-никакой, а есть. Познакомься, кстати. Это Глеб.
Подняв
— Ну ты даешь, мачеха! — тут же прозвучал ее насмешливый злой голос. — Молодец, ничего не скажешь! Вплотную за устройство личной жизни взялась, несколько вариантов сразу рассматриваешь! Старый-молодой, молодой-старый… Я смотрю, ты успехом пользуешься!
— Прекрати, Варюш… Не надо. Глеб — он мой… пасынок. Я тебе про него рассказывала, помнишь?
— Пасынок? А я тогда тебе кто, если он — пасынок? Никто, выходит?
— Послушай, Варя… Ну нельзя же так… — коротко вздохнув, тихо проговорила Бася и сама вдруг услышала, на какой жалкой и отчаянной ноте прозвучал ее голос. Еще немного — и совсем сломается. Да еще и Глеб посмотрел на нее с таким удивленным сочувствием, что вмиг стало горячо глазам. Зачем он? Не надо бы сейчас ее жалеть. Когда жалеют, сразу плакать хочется. Нельзя ей сейчас плакать.
— А если я тебе никто, так и оставь меня в покое! — тихо продолжила бушевать Варя. — Чего привязалась? Иди лучше к своей полоумной тетушке, учись у нее копеечку собирать на старость! Оставь меня в покое, поняла? Я уйду сейчас…
Она и в самом деле закопошилась в узком пространстве детского сиденья, намереваясь встать на ноги, но Глеб вдруг решительно протянул руку, с силой опустил ее на Варино плечо.
— Так! Сидеть, я сказал!
Слишком уж грубовато-весело у него это вышло, и Бася дернулась к нему с испуганным шепотом:
— Ой, что ты… Не трогай ее, Глебушка…
— Да не собираюсь я ее трогать… — повернул к ней Глеб веселое лицо. — Ты лучше вот что, мам… Ты иди домой, ладно? Иди. А мы с Варей тут поговорим немного.
— Но как же… — неуверенно пролепетала Бася, пожимая плечами.
— Иди, мам. Не бойся. Она скоро придет. Иди.
Странно, но она его почему-то послушалась. Слишком уж много было спокойной мужской уверенности в голосе Глеба-мужчины. Ишь, каким он стал… Непривычно. Удивительно. Да и вообще, отвыкла она от каких-либо выражений мужской уверенности в свой адрес. Так и до подъезда шла, пожимая плечами и все время оглядываясь. Вот Глеб присел перед ее строптивой падчерицей на корточки, говорит ей что-то тихо, но строго. А та сидит, не шелохнется. Слушает. Наверное, ей тоже такой вот уверенности в свой адрес не хватает. И никогда не хватало. Откуда ей было взяться-то? Что она могла ей дать, глупая мачеха?
Тетя Дуня вышла из комнаты ей навстречу, сощурилась от света, зевнула, сунула руки под рукава застиранной фланелевой рубахи, почесала запястья. Звук получился сухой, будто провели чем-то острым по наждачной бумаге.
— Вы чего не спите, теть Дунь?
— Да уж заснешь тут с вами. Что, так и не нашлась твоя головная боль?
— Да нашлась, нашлась… Сейчас Глеб с ней во дворе беседует.
— Ага, ага… Слушай, а я ведь и не узнала сразу твоего первого-то… Ворвался сюда, начал трясти меня — подай ему Басю, и все тут! Смотри, как бы не подрались детки-то твои названые…