Сладкий перец, горький мед
Шрифт:
Потихоньку, помаленьку Таня помирилась и с подругами. Простить не простила, но выбора особого не имела — общаться с одними только бритоголовыми да с Худым было, мягко говоря, скучновато. Конечно, трижды в неделю она имела возможность вволю пообщаться с маникюршей, парикмахершей и косметичкой, но Таня прекрасно понимала, что они воспринимают ее, лишь как богатую клиентку, а вовсе не как подругу. А потому понемногу свела на нет разборки с подругами, сделав вид, что предательства как бы и не было. Обидно, конечно, что с ней так поступили, но может быть, они были правы? Ведь действительно быть женой Дрибницы оказалось довольно удобно. Что ни говори, а приятно получать дорогие подарки без всякого повода, жить в шикарном доме, питаться деликатесами, и вообще вести праздный образ жизни.
Правда, такой образ жизни довольно скоро стал привычным, пресным и довольно утомительным. Подарки не отличались разнообразием — ну сколько шуб надо нормальному человеку? А сколько колец? Ведь
Как-то совершенно незаметно для себя Таня вдруг обнаружила, что злость на Дрибницу куда-то пропала, словно и не было ее вовсе. Обиды за расстроенный брак с Андрюшей не было тем более. Напротив, за это она была Вове более чем благодарна — хорошо бы ей жилось замужем за предателем! Да еще и выходило, что из трех мужчин, с коими она имела удовольствие иметь близкие отношения, именно Андрей оказался самым бездарным. А из благодарности, что не позволил ей пропасть за таким никудышным мужем, что-то теплое и приятное росло в душе по отношению к Дрибнице. И пусть она по-прежнему вела себя с ним, словно обиженная пленница, пусть не уставала высказывать ему претензии по поводу своего заточения, в душе уже давно называла его самым настоящим мужем…
В общем, можно сказать, что все у Тани было хорошо. Если бы она имела возможность хоть иногда, хоть изредка видеть Лешку. Как он там, родной, любимый? Мается без нее, поди, потерял свою девочку… Он ведь даже не знает, что с ней приключилось…
***
Дрибница был бесконечно счастлив. Дела, как обычно, шли в гору. Уже начал приносить прибыль новый бизнес. По-прежнему успешно играл на бирже, успевая в последний момент сбыть с рук акции перед самым падением, получив за них максимальную прибыль. Ну и, конечно, как обычно, львиную долю финансов Дрибница выкачивал с бензоколонок — вот уж поистине золотая оказалась жила!
Но не от этого так радостно было Вове жить на белом свете. Таня, его Танечка, его маленькая голенастая девочка с таинственными глазами цвета осоки была рядом! Он знал это, чувствовал буквально каждую секундочку, каждое мгновение жизни было пропитано мыслью, что она рядом. И пусть он не может прямо сейчас, сию минуту прикоснуться к ней, но, если уж так захочется это сделать, стоит только поехать домой и там она уже ждет его. Ждет, ждет! И пусть она крайне редко выказывает радость по поводу его возвращения домой — Вова все равно знал, был абсолютно уверен, что она счастлива с ним, счастлива точно так же, как и он. И пусть она иногда прогоняет его из постели, пусть порой не разговаривает с ним — это же просто игра, ей скучно целыми днями сидеть дома, вот она и балуется, развлекает себя надуманными ссорами. А на самом деле она вполне счастлива, она любит его, она любила его с той самой минуты, когда впервые увидела в Нахаловке в свой первый туда приезд. Да, да, это та самая любовь с первого взгляда! И как хорошо, что она взаимная, что никому из них не приходится страдать от неразделенной любви! Правда, пострадать им обоим пришлось, и даже немало, но они сами виноваты, просто они не смогли сразу понять это. И к чему теперь вспоминать, выяснять отношения, кто больше виноват в том, что долгих десять лет понадобилось для того, чтобы стать счастливыми.
Одно только настораживало Дрибницу. Они вместе уже больше двух лет, а плодов их любви почему-то до сих пор нет. А ведь они трудятся над этим каждую ночь! И не только ночь… Тогда почему же, почему?
Нет, он не был маниакально настроен на скорейшее рождение ребенка. И скорее, не над этим проектом трудился денно и нощно, а… просто любил Таню. Теперь ему было странно вспоминать, как когда-то, в бытность мужем Любки-распутницы, ему хватало одного сеанса… ммм, любви, если то, что он проделывал с нею, можно назвать этим святым словом. Даже сейчас, на пороге тридцатилетия, он не мог не то что сказать, а даже мысленно произнести слово "Секс". Фу, гадость какая! Секс — это грязь, разврат, это то, чем занималась Любка-шалава, грязная подстилка. А они с Таней… Они с Таней просто любят друг друга. Разве мог он когда-нибудь подумать, какое наслаждение может дать чувственная любовь? Это к Любке он приходил, когда рвался наружу животный инстинкт, сама природа требовала выхода первобытной энергии. Ему было противно прикасаться к Любке, даже когда он ничего не знал о ее грязном "хобби", неприятно было видеть ее обнаженное тело, потому-то он и старался по возможности меньше касаться ее, ни разу даже не раздел полностью. А Таня… Сердце сладко заныло: "Ласточка моя, девочка моя!" Он обожал ее, обожал каждый квадратный сантиметр ее тела, сходил с ума от каждой ее веснушки, боготворил каждую ее родинку… Ах, какие у его девочки родинки! Их было много, они щедро были разбросаны по ее драгоценному телу, и все маленькие,
Ну разве здесь уместно это грязное слово "Секс"? Разве это секс, когда перед ним на кремовых атласных простынях раскинулась сама богиня Венера, без капли стеснения закинув руки за голову и глядя на него то с нежной улыбкой, то с легкой иронической усмешкой, а иногда с откровенным вызовом и желанием. Разве это секс, когда он ласкает ее белое, словно светящееся изнутри тело, когда оно чуть заметно сперва, но все более бурно реагирует на прикосновения его пальцев? Когда набухают, становятся твердыми розовые бутоны ее грудок, откликаясь на блуждание его языка где-то далеко внизу, постепенно пробирающегося от родинки на щиколотке к внутренней стороне бедра? Разве можно назвать этим грязным словом слияние их тел воедино, когда они в едином порыве и ритме поют песнь матушке-природе, когда вдруг срывается сладострастный стон с ее чувственных губ?
Таня, Танюша… Дрибница лежал в постели, мечтательно зажмурившись. Рядом тихонько посапывала во сне его маленькая девочка, прикрыв самые замечательные, самые таинственные на свете глазки цвета осоки. Ах, как обидно! Ну почему, почему она так быстро засыпает? Ему так хочется еще приласкать ее, наговорить ей много-много теплых слов, рассказать ей, какая она необыкновенная, как он ее любит. Так хочется положить ее голову себе на грудь, путаться пальцами в ее шелковых волосах, шептать в любимое ушко милые глупости. А она опять спит! Где-то Вова читал, что обычно после сеанса любви мужчина сразу засыпает, а женщине еще долго хочется ласки. Ну почему же, почему у них все наоборот? Он сгорает от нежности, сходит с ума от потребности общаться с нею, ласкать ее, а она, только что стонавшая и извивающаяся в его руках, уже сладко, совершенно обворожительно и опять же возбуждающе сопит, доглядывая, наверное, третий сон. Где справедливость?
Дрибница не выдержал. Приподнял покрывало, полюбовался любимыми родинками. И так захотелось увидеть ее таинственный треугольничек. Интересно, он все еще приоткрыт, как распустившийся тюльпан, ведь совсем недавно, всего каких-нибудь несколько минут назад, "раскрылся" буквально в его руках. Но нет, словно и не было недавнего таинства, не было танца любви, — ее тело спало. Она лежала перед ним, вся такая чистая, нежная, и в то же время зовущая, манящая вглубь себя… Вова не выдержал и прильнул губами к закрывшемуся цветку, в надежде еще раз увидеть волшебную картину его пробуждения. Таня сладко застонала, подалась к нему дрогнувшим, готовым к принятию дорогого гостя, цветком:
— Лёшик, Лёшенька…
***
Два года бесконечного, казалось, счастья остались позади. Ревность, жгучая, смертельная ревность душила днем и ночью. Все чувства и мысли, с таким трудом отодвинутые в самый отдаленный уголок сознания, ненависть и презрение к падшей женщине — все вмиг всплыло на поверхность. Мысли перемешались. Калейдоскопом мелькали перед глазами картинки: обнаженная Любка в обществе голодных старых кобелей, гадкая усмешка Мамбаева: "Знаешь, довольно забавно всаживать в чужую беременную бабу", счастливая Таня почти уже ставшая женой сопляка-журналиста, дрогнувший под его языком цветок и чужое имя, слетевшее с ее прекрасных уст. Если два года назад приоритетной мыслью была та, что любимая, много лет желанная девочка оказалась вовсе не девочкой, а очень даже опытной женщиной, то теперь сводила с ума догадка, что он у нее — даже не второй мужчина. В прошлый раз он, пожалуй, с некоторой долей благодарности принял ее объяснение различия имен. Теперь же Володю день и ночь терзали смутные сомненья: может ли быть Андрей Алешей? Ведь она ни разу не попыталась назвать его самого иначе, как Вовой. Ну, еще Володя, или же просто Дрибница, но ведь никогда она не называла его Витей или, к примеру, Арнольдом. Тогда почему же Андрея она с легкостью называла Алешей? А потому. Потому, что… скорее всего, никогда она его так и не называла!