Сладкий перец, горький мед

Туринская Татьяна

Дрибница нехотя оторвался от штудирования "Биржевых новостей" и презрительно посмотрел на жену:

— Какая мечта? О чем мне с тобой мечтать, не мели ерунды…

— Перестань, Володя! Мы же с тобой давно мечтали завести ребеночка, да все никак не получалось. А теперь вот получилось, — и счастливая будущая мать нежно погладила себя по животику.

Несколько мгновений Дрибница продолжал тупо разглядывать колонки цифр на газетной полосе, словно не понял, о чем ему только что сообщила жена. Потом встал, подошел к ней, поднял ее с дивана:

— Я не ослышался? Ты беременна?

Танины глаза светились счастьем и надеждой, что теперь все будет, как раньше, а весь кошмар последнего года останется в прошлом:

— Да, Вова, да! У нас скоро будет малыш! Через полгода ты станешь папой!

— Я? — мерзко усмехнулся Дрибница. — Ты в этом уверена? А я нет! А ну, признавайся, сука, чьего

урода носишь? От кого залетела? Кто счастливый папаша? Андрюша? Алёша? Петя, Вася? Или Сигизмунд какой-нибудь? Отвечай, шалава, чьего ублюдка в брюхе носишь?

Пощечины посыпались на Таню, как из рога изобилия, перемежаемые вопросами:

— Кто? — шлеп. — Федя? — шлеп. — Афтандил? — шлеп. — Или все-таки Алеша? — шлеп, шлеп, шлеп…

— Опомнись, Вова, чей же он может быть, ведь я под охраной двадцать четыре часа в сутки! Это твой ребенок, твой! Прекрати, мне больно…

— Мой?! Ах ты сука, подстилка, бесплатное приложение! Как я могу быть уверен в отцовстве, если ты трахаешься направо-налево, с кем ни попадя?! Тварь, тварь…

С каждым ударом Дрибница входил в раж. Разум помутился, он перестал соображать, что делает, контролировать себя. Он был зол, он был взбешен. Перед глазами стоял старый хрыч Мамбаев и твердил, закатив узенькие глазки: "Вах, вах, как сладко вставлять в чужую беременную бабу!" Любка, шлюха беспутная, залетела неизвестно от кого — ведь обслуживала, сука, не меньше дюжины мужиков, а он дал тому выблядку свою фамилию! Теперь другая шалава хочет навязать ему свое отродье! Не выйдет! Получай, шлендра дешевая, получай!!! Ему уже недостаточно было хлестать ее по щекам. Вся злость его сосредоточилась в районе живота неверной супруги. Бил кулаком, попадая то в живот, то в грудь, то в солнечное сплетение. Когда Таня упала, попинал еще немножко ногами, чтобы знала тварь свое место, а после, чтобы уж совсем унизить и вместе с тем показать, кому она принадлежит вся без остатка, кто в этом доме хозяин, изнасиловал особенно жестоко и грубо, намеренно причиняя мерзавке побольше боли…

Долго на Танины охи и вскрики Дрибница не обращал ни малейшего внимания, пока не увидел ее, покачивающуюся, оставляющую на стене кровавые следы в форме растопыренной пятерни. По ногам несчастной стекали струйки крови. Только тогда пришел в себя, испугался, отвез Таню в больницу.

Всю дорогу она молчала. Иногда теряла сознание, но, придя в себя, опять не произносила ни звука. Даже стонать перестала.

— Девочка моя, ласточка моя, прости меня! Прости, я был не в себе. Клянусь тебе: это никогда больше не повториться! Прости меня, прости, детка. Я так тебя люблю, солнышко мое, потерпи родная, потерпи…

Слезы застилали его глаза. Хорошо, хоть догадался за руль усадить Худого — сам бы в таком состоянии вести не смог. Сидел на заднем сиденье, рядом с Таней, обтирал платком ее взопревший лоб, целовал холодные щеки, и гладил, гладил, гладил:

— Прости меня, девочка моя, прости меня. Я больше не буду, прости, малыш…

Только теперь увидел перед собой не лживое существо женского пола, симбиоз продажной Любки и неверной супруги, а Таню, настоящую, ту, кого любил больше жизни. Только теперь понял, что натворил. Понял и ужаснулся: он потерял и любимую свою девочку с глазами цвета осоки, и их совместное дитя. Боже, каким он был идиотом, как мог сомневаться, что это его ребенок?! Как мог сомневаться в Таниной верности, в ее к нему любви?! Потерял. Он все потерял. Всё и всех. Он потерял долгожданного ребенка. Он потерял Таню. Даже если она выживет — он ее все равно потерял. Навсегда.

— Прости меня, детка! Прости, родная моя! Потерпи еще немножко, потерпи, милая, держись! Я клянусь тебе, клянусь…

Таня лежала в палате люкс. На прикроватной тумбе, на столе, просто на полу — везде стояли букеты, корзины цветов. Рядом почти неотлучно находился Дрибница. Уже три дня он твердил, как заведенный: "Прости меня, девочка, я больше не буду" и никак не мог остановиться. Впрочем, его бесконечное бормотание не мешало Тане, она словно бы и не слышала его. Даже когда глаза ее были открыты, она, казалось, не видела ничего вокруг. Ничего больше не имело значения…

Луиза и Сима навещали подругу ежедневно, мать приходила дважды в день. Все что-то говорили, пытались успокоить, приободрить болящую. Зачем? Она и так была абсолютно спокойна. И в некотором смысле даже бодра. В очень узком смысле. Она была бодра… мысленно.

Каждую минуту, свободную ото сна, Таня твердила про себя одно и то же: "Я отомщу… Я непременно отомщу всем вам". И выстраивала в мыслях монологи, словно заранее оправдывая все свои будущие действия:

— Я отомщу… Я непременно отомщу

всем вам. Всем, кто был рядом, кто видел, что происходит, но не помог мне. Я молила вас о помощи — вы ответили молчанием. Так не ждите же ответа от меня, когда обратитесь за помощью ко мне. Я отомщу всем, кто виноват в том, что со мной случилось. Вы все понесете кару: Дрибница, мать, Серега, Сима, Луиза, Худой, Андрей. Ни один из вас не минует наказания. Я переступлю через себя, через свои взгляды. Я забуду слова "честь" и "совесть", я стану такой, как вы, но я отомщу вам. Я буду бить в самое больное место, я знаю, где ваши больные места. Я лишу вас того, что вам дорого. Никто из вас не уйдет от возмездия! Дрибница. Ты любишь меня, пусть по-скотски, но ты меня любишь. Еще ты любишь деньги и бизнес. Я лишу тебя всего этого. Меня ты уже потерял, скоро потеряешь остальное. Мать. Деньги для тебя оказались гораздо важнее, чем я, мое счастье и здоровье. Ты очень боишься остаться без материальной помощи. Ты без нее останешься. Ты будешь жить на одну зарплату, а потом — на пенсию. Не плачь, не умоляй — я не услышу твоих просьб, все они останутся без ответа. Серега. Ты продал меня за ящик водки. Водка для тебя — центр вселенной. Ты останешься без нее, но это — не наказание, скорее, благо. Ничего, я найду, как покарать тебя. Ты похитил меня, совершил преступление. И за него ответишь. Я приговариваю тебя к десяти годам лишения свободы. Но ментам я тебя не отдам — какая ни есть, а родная кровь, я не хочу, чтобы с тобой плохо обращались. Но свой срок ты получишь… Сима. Глупая, бестолковая баба. Неужели ты до сих пор не поняла, что никогда не нужна была Худому? Что таким образом Дрибница обеспечивал твою лояльность, а просьба Дрибницы для Худого — закон? Дура ты, Сима. Но это не основание для того, чтобы оставить тебя без наказания. Ты потеряешь Худого. Вернее, ты поймешь, что ничего не значишь для него. Я обеспечу тебе такое удовольствие. Пока не знаю как, но я тебе это обещаю. Луиза. Опять деньги! Ты ничего не видишь и не любишь, кроме денег. Только в отличие от Дрибницы, ты абсолютный ноль в бизнесе, и, если бы не его постоянная поддержка, давно пошла бы ко дну. Что ж, все очень просто — ты лишишься материальной поддержки, потеряешь свое дело. Худой… ты виноват в том, что видел, как со мной обращается Дрибница. Ты все видел и знал, но ни разу не пришел на помощь. Я еще не знаю, что дорого тебе больше всего на свете. Но я все равно найду способ покарать тебя. Андрей. Очень просто. Ты продал меня за подержанную машину — ты лишишься ее. Дрибница помог пристроить тебя в захудалую редакцию, в отдел писем — ничтожество, на большее ты оказался не способен! Что ж, милый, тебе придется переквалифицироваться в управдомы, да и туда тебя вряд ли возьмут. Ничего, из тебя получится неплохой грузчик, ведь ни одна газета тебя не возьмет — я позабочусь об этом…

А Дрибница все причитал, раскачиваясь в такт словам:

— Прости меня, девочка, прости меня! Я никогда больше не подниму на тебя руку, я ни словом не упрекну тебя за прошлое. Я так люблю тебя, девочка моя, я так тебя люблю…

***

Дрибница сдержал свое слово: он действительно не поднимал больше руку на Таню. Прекратились не только избиения, но и изнасилования. В день, когда Таню выписали из больницы, он внес ее в дом на руках, поднялся по лестнице на второй этаж и только в спальне поставил на пол:

— Танюша, милая, родная моя! Я клянусь, что никогда больше не притронусь к тебе, если ты этого не захочешь. Даже если ты никогда больше не захочешь этого… Я буду терпеть, я буду страдать, но не прикоснусь к тебе без твоего позволения. Я буду знать, за что страдаю. Ведь это я во всем виноват, я дурак, я такой дурак… Танечка, любимая моя девочка, прости меня, прости, если сможешь, я никогда больше не подниму на тебя руку…

Несколько месяцев Таня молчала, не реагируя ни на какие увещевания супруга. К бесчисленным подаркам не прикасалась, они так и лежали сиротливо на столе до тех пор, пока Дрибница сам не разбирал их и не раскладывал по местам: ювелирные изделия — в шкатулки, шубки, платья, костюмы — в шкафы.

Спали супруги в одной постели. Однако до близости дело не доходило: Дрибница практически каждую ночь обращался к Тане со ставшим уже традиционным вопросом:

— Танюшенька, ты хочешь, чтобы я тебя любил?

Ответом ему было ледяное молчание. Иногда он начинал уговаривать ее, в который уж раз молить о прощении:

— Девочка моя, ну хватит, ну прости же ты меня! Ты же видишь — я изменился, я излечился от дурацкой ревности. Ты ведь уже достаточно наказала меня, прости меня, детка, я так тебя люблю, я так тебя хочу! Ты думаешь, мне легко спать рядом с тобой каждую ночь и не сметь к тебе прикоснуться?! Да я же каждую ночь во сне вижу, как мы с тобой занимаемся любовью, я же живой человек, я же мужчина…