Славная Мойка — священный Байкал

Глинка Михаил Сергеевич

— Еще чего? — сказал Гена и сдернул с меня куртку. И рубаху. И штаны…

Снов я не видел. А утром меня разбудил динамик:

— Матросу Белякову — на вахту!

Ну и обрадовался же я! И Гена тоже вместе со мной, за меня то есть.

— Вот видишь, — говорит, — все и обошлось.

Солнце только-только вставало. На Байкале было спокойно, шла маленькая зыбь, катер от нее не качался, а лишь немного дрожал.

Я встал на руль, простоял минут, наверно, десять, разговор с Иваном Михайловичем еще не наладился, и тут вдруг он попросил

дать ему бинокль, который я уже по привычке навесил на себя. Иван Михайлович стал всматриваться в ту сторону, куда мы шли. Прямо застыл. Сквозь стекло в рубке плохо было видно, так он даже на палубу вышел. Потом шагнул в рубку и сказал:

— Держи вон на ту скалу. Браконьеры.

Скала торчала из воды недалеко от берега. И еще там были скалы, целая семейка. Скал, Скалиха и Скаленыш.

— За нерпой пришли, — сказал Иван Михайлович. — Хочешь посмотреть?

Даже в бинокль браконьеров я не увидел. Только за одной из скал прятался нос лодки, но пока я его рассматривал, он уполз за камни. На воде кое-где виднелись черные точки.

— Нерпа, — сказал Иван Михайлович. — Любимое ее место.

— Что же мы будем делать?

— Что? Брать их надо… Арестовывать.

— А как же вы их арестуете?

Мы шли к камням. Без бинокля еще пока видно было плохо.

Даже непонятно, откуда на катере сразу все поняли, что Иван Михайлович собирается делать. В рубку вдруг вошла тетя Матрена, на носу, вглядываясь, уже стоял Гена, привалился к поручням Никитич, даже дядя Миша выглядывал из своего машинного. Мы подходили к камням все ближе.

Лодка пряталась. Но мы все шли, прямо на скалу, за которой она остановилась.

Никитич всунулся в рубку.

— Вплотную-то подходить не вздумай, — сказал он.

Камни были метрах в ста.

— У них на винтовках оптика наварена, — сказал Никитич.

— Заслабило?

Никитич только что-то проворчал.

— Стоп машина! — сказал Иван Михайлович. Он взял жестяной рупор и вышел на нос.

Дизеля было почти не слышно, урчал тихонечко. Скалы стояли совсем рядом, и нерпа всплывала вдали, видно, мы ее отогнали от скал. Иван Михайлович поднял рупор.

— Немедленно выйти из укрытия! — крикнул он. — И предъявить документы!

Он только договорить успел, как раздался выстрел. Звякнул рупор. Передо мной в стекле рубки оказалась круглая дырочка, а сзади над плечом дырка в дверце шкафчика.

— Вниз! — крикнул Иван Михайлович. — Всем вниз!

Он уже стоял у штурвала.

— Полный вперед!

Дизель загрохотал.

— Миша, — сказал Иван Михайлович, — да что ты там чухаешься?

Но катер уже на полном ходу шел в обход скалы.

— Всем вниз!

— Иван Михалыч… — сказал я. — Можно…

— Вниз! Геннадий, ружье сюда!

Как удирали браконьеры, я видел в иллюминатор. Они вылетели из-за скалы на плоской и длинной алюминиевой лодке, выкрашенной в цвет воды. Их было двое — оба в брезентовых плащах с капюшонами, надвинутыми на лица. Иван

Михайлович разворачивался им вдогонку. Один из браконьеров держал в руке винтовку.

Расстояние между нами стало быстро увеличиваться. Я снова пробрался в рубку. Иван Михайлович левой рукой держал штурвал, а правой стучал ключом рации. На голове у него была дуга с наушниками.

Я взял у него руль. Он улыбнулся. Браконьеры уходили.

— Кому это вы передаете? — спросил я.

— Рыбнадзору. Чтобы выслали вертолет…

День спокойно, день — шторм. На следующий день мы опять попали в ветер и нас заболтало. И опять я стоял на руле, и опять началась эта дурацкая качка с носа на корму и с кормы на нос. Вниз-вниз-вниз. Опять вниз… И опять.

«Ни за что не отпущу штурвала, — думал я. — Вот умру. Сознание потеряю. А не отпущу…»

Вырвало меня прямо на штурвал. И было уже все равно — куда.

Иван Михайлович повернул ко мне голову. Он не смеялся.

— Вот так, малыш, — сказал он серьезно и взял меня за ухо — за то самое. И потянул немного. Видно, привычка у него такая была.

Иван Михайлович нажал кнопку. В рубку всунулся Гена.

— Ведро воды и тряпку, Генаша, — сказал Иван Михайлович.

И Гена тоже не засмеялся, а запустил мне пятерню в волосы и подергал. И пошел за ведром.

Я стоял у штурвала.

За два с половиной часа вахты, что мне осталось, я еще раза три умирал, но так и не умер, и не отпустил штурвала, и больше уже ведра и тряпки мне не требовалось.

И если уже по-настоящему — так вот тут я пожалел, что меня никто из наших ребят не видит. Андрюшка, скажем, или Женька или Валерка Нифонтов. Или Томашевская. Только хорошо, что мама не видела, зеркальце тут было в рубке: я заглядывал — зеленый я был, будто из болота.

В лес тетя Матрена никого, кроме меня, не взяла.

Хотел увязаться Никитич. Гена сказал, что мало ли в лесу что может случиться. Даже Иван Михайлович был не прочь. Но тетя Матрена ни с кем разговаривать не стала. И никого не взяла, только меня.

Я не понимал — куда она меня все-таки ведет. Когда мы уходили, Гена повесил на меня пустой рюкзак и подмигнул.

— Не теряйся, — говорит.

…Лес сначала шел редковатый, потом вдруг надвинулась страшная чаща, я никогда такой не видел — мы только и лезли через упавшие лиственницы, загораживавшие нам путь. Тропинки никакой не было. В самой глухой чаще тетя Матрена вдруг взяла меня за руку и, приложив палец к губам, спряталась под густую ель. И мне указала сесть рядом.

Я спрятался. Так мы и сидели несколько минут. А потом мимо нас, крадучись и продираясь сквозь ветки, прошел Никитич.