Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. - первой половине I тысячелетия н. э.
Шрифт:
Исходя из всей совокупности материалов, можно думать, что проникновение некоторых групп кельтов в Закарпатье началось в первой половине III в. до н. э. Без их непосредственного участия вряд ли была бы возможна организация таких крупных производственных центров, как Галиш-Ловачка и Ново-Клиново. Прекратилась их деятельность скорее всего в связи с теми же событиями около 60 г. до н. э., когда перестало существовать и большинство полугородских промышленных центров-оппидумов в остальной Кельтике. На северном участке Карпатской котловины в это время активно действовали даки царя Буребисты, что фиксируется на соседних территориях Венгрии и Словакии сложением особого культурного явления — кельто-дакийского горизонта памятников, а в Закарпатье — основанием дакийской крепости на Тисе у с. Малая Копаня (Котигорошко В.А., 1981, с. 91).
Дискуссионной остается проблема о соотнесении в Закарпатье местной куштановицкой культуры предшествующего времени и латенской. С одной стороны,
Процессы, протекавшие в Закарпатье, скорее сопоставимы с теми, которые происходили и на других территориях непосредственной кельтской экспансии — на Балканах, Пиренейском полуострове, где складывались смешанные кельто-иллирийские, кельто-иберийские культуры и не всегда можно отличить местные элементы от пришлых (Godlowski K., 1977. в. 88, 93, 98-104). Измерить же реальную роль и численность местного населения и пришлого на имеющихся материалах Закарпатья не представляется возможным.
Иначе складывались отношения с кельтами у племен, живших к востоку от Карпат. Можно наметить несколько этапов этих отношений, каждый из которых имеет свою окраску.
Самый ранний этап фиксируется находками вещей горизонта Духцов-Мюнзинген в «рубчатом стиле», которые могут относиться еще к ступени В1, к первой половине — середине IV в. до н. э. В.Е. Еременко обратил внимание на достаточно широкое распространение в Северном Причерноморье «рубчатых» браслетов. Его каталог насчитывает 26 пунктов. Они известны и в Поднестровье (Ганiна О.Д., 1984, рис. 6, 4; Sulimirski T., 1931. Pl. XXIX, 1, 2; Пастернак Я., 1932, с. 36), в ряде скифских погребений Поднепровья (Петренко В.Г., 1978, табл. 44, 8, 9, 12–15), на памятниках милоградской культуры (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 32–34) и далее на северо-восток в днепро-двинской (Шмидт Е.А., 1976, рис. 22, 1; 50, 17, 19, 26, 28; Третьяков П.Н., Шмидт Е.А., 1963, рис. 12, 27, 28; 14, 4, 5) и даже в дьяковской культурах (Кухаренко Ю.В., 1959а, № 121; Крис Х.И., Чернай И.Л., 1980, рис. 3, 6). Отливка браслетов производилась на месте, формы для них обнаружены в Ольвии (Фурманська А.I., 1958, с. 60–65; Лейпунська Н.О., 1984, с. 68–74), на Моховском (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 58, 8) и Чаплинском (Кухаренко Ю.В., 1959а, № 74) городищах. Конечно, такие украшения могли возникнуть и конвергентно. Известны «рубчатые» браслеты и раньше, в эпоху Галынтата, так что при случайных находках не всегда есть возможность определить их дату, но совпадения местных дат с латенскими заставляют задуматься. Тем более что в середине IV в. до н. э. контакт скифов царя Атея с кельтами, судя по общеполитической ситуации, был вполне возможен. Гипотезу эту могли бы подтвердить находки «рубчатых» духцовских фибул, хотя выявление их в Дублинах и Тростянице (Амброз А.К., 1966, табл. I, 2; Никитина В.Б., 1964, рис. 15, 9), на памятниках поморской культуры предполагает возможность и иного пути проникновения этих латенских импортов. Именно на ступени B1 кельты появляются в Силезии, на юго-западных границах поморской культуры. Могли бы подтвердить гипотезу и гривны Мельниковки, Макарова Острова, Пекарей, если бы их датировку удалось сузить. Пока же они датируются всем периодом горизонта Духцов-Мюнзинген и поэтому с тем же основанием могут быть отнесены и к следующему этапу, характеризующемуся прежде всего находками духцовских фибул с гладкой спинкой ступени В2a. Хронологическая позиция последних такова, что допускает разные трактовки. В начале своего бытования они вполне могли попасть в Причерноморье с импульсами, отмеченными выше, а конечная фаза их бытования совпадает с максимумом кельтской экспансии на востоке около 280 г. до н. э. (оккупация Фракии, поход на Дельфы, захваты в Малой Азии). Не исключено, что на этой волне экспансии отдельные кельтские отряды забрасывало и в Северное Причерноморье, где после разгрома скифов сарматами, очевидно, была неустойчивая
Следующую хронологическую группу образуют находки ступеней В2b и С1: фибула из Калфы, «пауковидные» фибулы с «фальшивой» пружинкой, браслеты из сапропелита. Истоков этого импульса могло быть два. Во-первых, наемники на службе у боспорского царя Левкона II (240–220 гг. до н. э.), чеканившего для расплаты с ними специальные монеты с изображением кельтского щита (Шелов Д.Б., 1953, с. 30–39; 1954, с. 58–70). С наемниками, вероятно, попадают кельтские фибулы в Пантикапей (Амброз А.К., 1966, табл. I, 8, 9). Во-вторых, галаты декрета Протогена. В это время уже существуют латенские памятники Закарпатья, основание поселения в Бовшеве может быть археологическим отражением того движения кельтов на восток, продолжения которого так опасались жители Ольвии.
На рубеже III–II вв. до н. э. в Северном Причерноморье и Прикарпатье складывается, по всей вероятности, сложная этнополитическая ситуация. Ее фиксируют и декрет Протогена, и первые известия источников о появлении на Балканах и в Нижнем Поду навье отрядов «бастарнов-пришельцев». Галаты, по сообщению ольвийского декрета, выступали в союзе со скирами. Это загадочное племя позже поминается Плинием (IV, 96), а в эпоху Великого переселения народов постоянно действует в составе различных группировок германских племен (Иордан, с. 242, 266, 275, 279).
Сложное переплетение разнообразных культурных взаимодействий отражают и чеканные пластины комплекса из Бобуечи, хотя хронология комплекса пока не совсем ясна. Шлем из него датировали IV в. до н. э. (Черненко Е.В., 1968, с. 87, 89), конский налобник — III в. до н. э. (Симоненко А.В., 1982, с. 237–245), а сопоставление изображений с котлом из Гундеструпа II–I вв. до н. э. позволяет думать о возможности еще несколько более поздней датировки. В котле из Гундеструпа исследователи видят изделие какого-то кельто-фракийского мастера (Klindt-Jensen О., 1961; Horedt К., 1967, s. 134–143), а человеческие маски на бобуечских пластинах перекликаются с искусством кельтов северной Италии (Megaw J.V.С., 1970, fig. 204; 205). С другой стороны, орнаменты в виду полудуг, «жемчужин», «звездочек» характерны для так называемых голштинских поясов ясторфской культуры, своеобразной североевропейской реплики кельтских поясов-цепей (Die Germanen…, 1976. Tatf. 11; Godlowski К., 1977, tab. XIII, 1).
Проникновение каких-то групп выходцев с северо-запада в Причерноморье фиксируется в это время поселением Горошова (Пачкова С.П., 1983, с. 49–50), погребением в Круглике (Тимощук Б.А., Винокур И.С., 1962, с. 73–76) с типично ясторфским сосудом, находками так называемых гривен-корон (Кухаренко Ю.В., 1970, с. 33–35; Babes М., 1985, p. 201, fig. 12) и «поморской» фибулы (Babes М., 1969, p. 195–217), а также элементами ясторфской культуры, особенно ее губинской группы междуречья Одера-Нейсе, на ранних памятниках зарубинецкой и поянешти-лукашевской культур (Мачинский Д.А., 1966а, с. 82–97; Каспарова К.В., 1981, с. 66–72; Пачкова С.П., 1985, с. 17–25).
Следующая хронологическая группа латенских вещей ступеней С1b и С2 происходит в основном уже с зарубинецких и поянешти-лукашевских памятников: среднелатенские фибулы с восьмерками на спинке из Пирогова и Воронина, графи тированная керамика и звено кельтской цепи из Велемичей и др. (Каспарова К.В., 1981, с. 57, 58). Сюда следует, очевидно, добавить и бронзовую фигурку из Лукашевки (Романовская М.А., 1969, с. 184–188) и италийские бронзовые ситулы из Сипотен (Сергеев Г.П., 1956). Этот культурный импульс мог исходить частично от кельтов Закарпатья, но в основном был получен, вероятно, за счет части носителей новообразующихся культур в походах бастарнов на Балканы в 179–168 гг. до н. э. (Каспарова К.В., 1981, с. 57–78).
Естественно, все это лежит пока в области предположения и не исключает возможности других трактовок. Ясно одно, сложность этнополитической ситуации в Причерноморье и Прикарпатье в промежуток времени между гибелью «Великой Скифии» на рубеже IV–III вв. до н. э. (Мачинский Д.А., 1971, с. 30–55; Алексеев А.Ю., 1984, с. 65–75; 1986, с. 35–38) и образованием культур зарубинецкой и Поянешти-Лукашевка нельзя не учитывать при обсуждении проблемы генезиса последних.