Славяне и скандинавы

Коллектив авторов

К этой знати, во второй половине IX в. уже достаточно сложной по составу, принадлежал преемник Рюрика, Олег Вещий. Семантика его прозвища, а прежде всего имени — славянского Ольгъ (др.-сев. Helgi – «священный»), причем сразу в славянизированной форме (в отличие от норманнских имен, например, послов 907, 912 гг.), возможно, указывает на определенные сакральные, княжеско-жреческие функции. При Олеге в Ладоге наступает время глубоких социально-политических перемен. Упорядочивается ее застройка, приобретающая сложившуюся урбанистическую структуру, с делением на укрепленный «детинец», кремль и открытый посад. Первоначальная, по-видимому деревянная, крепость на мысу (ее следы пока не обнаружены) при Олеге заменяется каменной. В 1974–1975 гг. в Ладоге были исследованы сложенные из известняковых плит на глине башня и стена, окружавшая мыс по его периметру²⁵. По времени своей постройки ладожская твердыня соответствует укреплениям, которые в 870–890-х

гг. под влиянием походов викингов в большом количестве сооружались в странах Западной Европы.

По размаху своей деятельности и стратегической мысли Олег далеко превзошел своего предшественника. Он впервые создал межплеменную славяно-варяго-чудскую армию и, предприняв в 882 г. невиданный по составу его участников поход, окончательно объединил северную (Верхнюю) и южную (Низовскую) Русь в единое государство со столицей в Киеве. Тогда же новый глава государства «нача городы ставити» и обязал Новгород платить дань варягам «мира деля»; исчислявшаяся в 300 гривен (75 северных марок серебром), эта сумма, согласно нормам, реконструированным для скандинавского общества IX–XI вв., была достаточна для оплаты услуг небольшого военного отряда в два–три корабля, очевидно обеспечивавших безопасность мореплавания в Финском заливе. Сохранявшиеся до 1054 г., эти военные субсидии (подобные тем, которые уплачивала своим соседям и Византия) составили в итоге не более 0,25% от общего количества серебра, поступившего из Руси в Скандинавию²⁶.

Стабилизировав отношения на севере Руси, Олег затем проводит активную политику Киевского государства на юге; подчиняет власти Киева древлян, северян, радимичей (освобождая последних от хазарской зависимости), а в 907 г. организует поход на Константинополь, увенчавшийся заключением первого дошедшего до нас международного договора Руси с Византией (912 г.). Вскоре после этого, согласно одной летописной версии, «иде Олег к Нову-городу и оттуда в Ладогу ...есть могила его в Ладозе»²⁷. Ладога, таким образом, оказалась местом, где ушедший из Киева князь упоминается в последний раз; летописцы расходились при описании обстоятельств последних лет жизни Олега: одни писали, что он похоронен в Ладоге, другие — что его могила находится в Киеве. Северная версия признана более правдоподобной. Действительно, если Олег был, как можно предположить, инициатором строительства ладожской каменной крепости, то его пребывание под защитой воздвигнутых им каменных стен не кажется случайным. Вообще вплоть до середины XI в. источники подчеркивают вполне самостоятельное (по отношению к Новгороду) значение Ладоги, связанной непосредственно с киевским княжеским домом.

Как владение киевского князя Владимира (Вальдамара Старого) рассматривали Ладогу норманны, когда в 997 г. викинги норвежского ярла Эйрика Хаконарсона разрушили город и сожгли крепость²⁸. Через два десятилетия, около 1020 г., Ладогу и прилегающую к ней в низовьях Волхова область («Альдейгьюборг и то ярлство, которое к нему принадлежит») Ярослав Мудрый отдал во владение своей жене, киевской княгине Ирине (Ингигерд, дочери шведского конунга Олава Шётконунга). Великокняжеским наместником в Ладоге стал родич Ингигерд, ётский ярл Рёгнвальд. В эти годы в Ладоге не раз находили приют норвежские конунги-викинги, изгнанные из страны во время усобиц: Олав Святой, его сын Магнус, зять Ярослава Харальд Хардрада.

Рёгнвальда в Ладоге сменили его сыновья, Ульв и затем Эйлив. Третий его сын, Стейнкиль, в 1056 г. (после гибели сыновей Олава Шётконунга) был призван из Ладоги в Швецию, избран конунгом и стал таким образом основателем новой шведской королевской династии²⁹. В последней четверти XI в. Ладога подчиняется уже не великокняжеской, а новгородской администрации. В 1105 г. новгородцы совершили «в Ладогу» (вероятнее, в Приладожье) военный поход, а в 1114 г. ладожский посадник Павел в присутствии князя Мстислава Владимировича заложил в Ладоге крепость «камением на приспе»³⁰. Пятьдесят лет спустя, когда шведы после первого «крестового похода» в Финляндию в 1164 г. с пятитысячным войском вошли в Волхов и осадили Ладогу, крепость успешно выдержала осаду; захватчикам пришлось отступить на восток, где они и были разбиты на р. Воронеге новгородским князем Святославом Ростиславичем.

Шведская рать, отступая от Ладоги на восток, направлялась туда, где, видимо, рассчитывала на поддержку населения, составлявшего основу «ладожского ярлства» и представленного археологической культурой приладожских курганов IX–XII вв.³¹ Как и в подчиненных Ладоге районах Приладожья к западу от Волхова до Невы, здесь изначально обитало финское (прото-карельское, ижорско-карельское) население. В богатых пушниной, связанных с речными выходами в Волжский бассейн районах юго-восточного Приладожья эта местная «чудь» установила разнообразные отношения с купцами и ремесленниками Ладоги. Как установил исследователь этих древностей В. А. Назаренко, большую часть своего импорта (оружие, бусы, некоторые металлические украшения, железо) «приладожская чудь» получала через Ладогу, расплачиваясь за это мехами. В X в. на реках Приладожья (нижней Паше, средней Сяси, междуречье Сяси–Паши–Тихвинки) появляются, видимо из Ладоги, поселенцы — посредники пушной торговли (в том числе скандинавы). Финно-скандинавский синтез приладожской курганной культуры проявился, в частности, в своеобразном погребальном обряде курганов, имитирующих жилище, с очагом в центре (цв. илл. 28), мужскими погребениями — с оружием (цв. илл. 20), и женскими — с наборами фибул³². Когда устав князя Святослава Ольговича зафиксировал в 1137 г. «окняжение» этой территории и распространение на нее новгородской системы даней и погостов, развитие приладожской культуры прекращается, здесь распространяется общерусский погребальный обряд.

«Ладожская земля», как по праву можно назвать управлявшиеся из Ладоги территории в XI – начале XII в., не ограничивалась районами Приладожья к западу и востоку от Волхова. В «Саге о Хальвдане, сыне Эйстейна» сообщается, что одно время Альдейгьюборг (Ладога) и Алаборг (Олонец, как убедительно показала Г. В. Глазырина), составляли единое «ярлство», границы которого доходили до Бьярмии³³. Ладога служила исходной точкой дальнейшего освоения Русского Севера: в 1032 г. новгородец Улеб совершил поход на «Железные ворота»; С. М. Соловьев в свое время не без оснований отождествил его с Ульвом, сыном Рёгнвальда, а «Железные ворота» локализовал в 80 км южнее нынешнего Сыктывкара, на р. Сысоле³⁴. Таким образом, уже в XI в. импульсы из Ладоги достигали дальнего северо-востока, обширных областей, носивших названия «Перемь», «Бьярмия» (возможно, восходящими к коми: «парма» — «тайга»), охватывавших все необъятное, богатое пушниной лесное пространство от Урала до Белого моря.

Особое положение Ладоги и ее области сохранялось вплоть до XII в. Ладожане активно участвовали в антикняжеских выступлениях новгородцев в 1132 и 1136 гг. Во второй половине XII в. в Ладоге возводятся, едва ли не одновременно, шесть каменных храмов. В составе боярско-республиканской Новгородской земли она оказывается вторым по значению городом после Новгорода. Это положение, несомненно, восходит к IX–X вв. — времени расцвета Ладоги как крупнейшего международного торгового центра восточных славян на Балтике.

Именно поэтому в Ладоге с наибольшей полнотой отразились и все этапы русско-скандинавских связей с VIII по XII в. (выявляющие, в частности, историческую основу и реальное содержание летописного «Сказания о призвании варягов»)³⁵: от первых контактов в середине VIII в. к совместному поселению и экономической деятельности в полиэтничных торгово-ремесленпых центрах (а по мере развертывания этой деятельности такие центры возникли и в других местах, на важнейших участках великих восточноевропейских речных путей); социальное развитие славянских и других восточноевропейских племен, выделение новых общественных групп — ремесленников, купцов, предфеодальной военно-дружинной организации и раннефеодальной государственной администрации, — все это вело к взаимодействию между этими группами, втягиванию летописных «варягов» в социальные процессы формирующейся Руси; из общности и взаимосвязанности социально-экономических явлений вытекало взаимодействие культурных норм (проявляющееся в погребальной обрядности, прикладном искусстве, возможно, и в устных формах словесности; наконец, все эти виды связей обретают и политическую форму — либо в виде адаптации пришельцев к складывающейся на Руси социально-политической структуре, либо в установлении стабильных межгосударственных отношений, одним из видом которых были завязывающиеся с XI в. династические связи между древнерусским и скандинавским правящими домами.

Роль Ладоги в развитии этих отношений изначально определялась ее функцией в «племенном княженье» словен. Изначально Ладога входила в единую с Новгородом политическую систему словен ильменьских и вместе с нею проходила все этапы эволюции.

Область расселения словен ильменьских VIII–IX вв. в последние полтора десятилетия стала предметом интенсивных археологических исследований³⁶. Традиционно привлекающиеся для характеристики племенных культур словен и кривичей погребальные памятники³⁷ обсуждаются на основе непрерывно пополняющегося материала; нуждаются в пересмотре сложившиеся представления об их территориальном соотношении; «длинные курганы» сейчас выявлены на громадном пространстве: на западе — от западного Причудья, на востоке — до бассейна Мологи, от Ладоги на севере до Смоленского Поднепровья на юге (где они выделены в локальную «культуру смоленских длинных курганов», наиболее убедительно отождествляемую с кривичами); «сопки», «сопкообразные насыпи» известны также почти во всем этом ареале и за его пределами. Соотношение в этих памятниках славянской и дославянской (субстратной, или же изначальной) традиций остается предметом изучения.