След «Семи Звезд»
Шрифт:
– Да? Возможно, возможно. И дал мне в подручные вот этих… юнкеров. На мои возражения никак не прореагировал. «Так надо», – сказал, будто отрезал. Ну, раз надо… Я солдат. Что мне начальство прикажет, то и выполняю.
Выпустил клуб дыма. Кивнул в сторону братьев.
– Надо признать, в мальчиках этих что-то есть. Нюх у них отменный. Прямо собачий! – Немец рассмеялся удачному каламбуру, показавшемуся, однако, Ивану не совсем уместным в данной ситуации.
– А где вы так хорошо научились говорить по-русски? – полюбопытствовал поэт,
– О-о! – самодовольно надулся довольно-таки тщедушный на вид пристав. – Я ведь уже давно в России. И не все время сидел в провинции.
Тут он многозначительно посмотрел на Баркова.
– Домой не тянет?
– Как же. Конечно, тоскую. Но уже недолго осталось. Чаю в скорости получить полный абшид [13] . И – в родной Боденвердер! Там у меня имение на реке Везер. Молодая жена… – в глазах пристава появились слезы.
Ох уж эта немецкая сентиментальность!
13
Абшид (нем.) – в русском языке вышло из употребления. Прежде обозначало отпуск, увольнение, указ об отставке.
– Ну, что там?! – крикнул пристав без перехода.
Поэт обернулся.
Солдаты приволокли изрядную кучу хвороста и, сообразуясь с указками Козьмы и Дамиана, начали сооружать костер. Часть прутьев уложили в центр «сруба», остальными закидали собак снаружи.
– Теперь отойдите прочь! – велел Козьма служивым. – И подальше. Нельзя вдыхать этот нечистый дым!
Команда отошла саженей на десять. Этого инокам показалось мало. Распорядились отодвинуться еще на такое же расстояние.
Из своих заплечных мешков монахи извлекли что-то вроде масленичных личин и надели себе на головы.
Дамиан зажег факел, потом еще один, сразу отданный Козьме. Затянув какую-то молитву, слов которой Иван не смог разобрать, юноши стали обходить кучу посолонь [14] , тыкая пылающими палками в хворост.
Огонь сначала никак не хотел заниматься. Но, повинуясь налетевшему порыву ветра, он наконец вспыхнул с яростной силой, охватив сразу все «подношение».
14
Посолонь, нареч. (устар.) – по солнцу, по направлению от востока к западу.
Иноки и себе отошли от жара. Но недалеко – всего на пару саженей. Бросив в снег факелы, они взяли в руки кресты и выставили их перед собой.
Поэту сделалось жутко. Инквизиция! Чисто тебе гишпанское аутодафе!
Пронесся слух, хотят кого-то, будто, сжечь, Но время то прошло, чтоб наши мяса печь.Наверное, сходные мысли возникли и у барона. Он недоуменно посмотрел на Ивана, потом пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Barbarei!».
Ишь ты, «варварство». На своих соплеменников бы посмотрел, немчура безбожный! Христопродавцы. Подобных дикарей еще поискать надобно. Чего на войне творят!
Со стороны костра до слуха долетело знакомое имя: «Христофор». Монахи призывали на помощь Псоглавого святого. Точь-в-точь как в Ивановом сне!
Но зачем кликать его, когда всего-навсего нужно сжечь пару десятков собачьих останков?… Копиист не удержался от соблазна да и глянул на огнище по-особому.
Лучше б он этого не делал. Ибо постичь человеческим разумом увиденное было никак невозможно.
Три фигуры застыли у костра. Две юношеские, тонкие – в алых мантиях и митрах. И третья коренастая, высокая – с дивным звериным ликом. Руки всех троих простерты к бушующему огню, и с дланей лиется к оранжевому цветку лазоревый свет.
Тот костер, в отличие от явного, неспокоен. То тут, то там из пламени выскакивают конечности, отнюдь не звериные. Это… человеческие руки и ноги. Единожды даже высунулась голова. Волосы на ней уже обгорели. Рот раскрылся в болезненном крике.
А глаза… Ивану показалось, что он узнал эти желтые, горящие ненавистью и мукой глаза. Зеницы пса-вожака. И еще померещилось, что страшный лик чем-то напоминает рожу душегуба Клопа, сраженного поэтом в лесном притоне.
Один из юношей, заметив наблюдателя, повернул к Ване лицо и сердито погрозил пальцем. Видать, этого ему показалось мало, поелику он вытянул вперед десницу и пустил в сторону праздного зеваки тот же небесно-голубой луч.
Тьма ударила по глазам.
– Что с вами? – озаботился барон, наблюдая, как Иван яростно трет очи.
– Дым попал, – ответил поэт, не в силах унять обильные слезы.
– Похоже, наше жертвоприношение подошло к концу. – В голосе пристава слышалась явная издевка.
К ним нетвердой походкой подступил Дамиан, уже успевший снять свою нелепую машкару.
– Надобно подождать, пока все прогорит, а затем засыпать пепелище землей. Вон мы и лопаты припасли.
– Gut! – коротко молвил офицер.
– Мы с братом отдохнем маленько. Отойдем в лес подышать чистым воздухом да помолиться. Вы же, сударь, проследите, чтоб никто не подходил к кострищу, допрежь не погаснет…
– Gut! – охочий до болтовни барон стал вдруг немногословен.
– Где рыть-то, ваш бродь? – осведомился у начальства один из солдат. – Земля наскрозь промерзла.
Немчин, зажав двумя пальцами длинный нос, бочком-бочком подошел к гари и огляделся.
– Вон там, кажется, подтаяло, – указал он место неподалеку от своей лошади. – Вы для начала штыками, штыками поковыряйте.
– Вот не было печали о землю оружию поганить, – проворчал служивый.
– Was? – с чего-то переклинило барона на родную речь.