Следы на снегу

Моуэт Фарли

Озадаченная отара рассеялась, и Накусяк остался стоять, трясясь как в лихорадке и глядя на двух убитых им животных. Теперь у него не осталось сомнений, что это были смертные существа, а не духи. Вне себя от радости, Накусяк расхохотался, и когда оставшиеся в живых овцы от резких звуков его смеха кинулись прочь, в холмы, он отвязал от древка нож и принялся наполнять свой алчущий пищи желудок сырым мясом, которое он нашел довольно вкусным.

Эту странную сцену, разыгравшуюся под бледным небом Гебрид, наблюдали чайки и овцы… но не только они. Короткую стычку видел и сидевший на гребне холма в четверти мили от обрыва крепкий мужчина средних лет с резкими

чертами лица. Энгус Макриммон не спеша выколачивал трубку, когда его наметанный глаз пастуха вдруг заметил непривычное движение отары. Он поднял глаза, и тут его густые брови тоже поднялись от удивления — он увидел, что овцы стягиваются к какой-то бесформенной фигуре, лежащей на кромке скалы. Прежде чем Макриммон успел подняться на ноги, фигура вскочила — приземистая, косматая, ни на что не похожая — и с воплем кинулась на овец. Макриммон заметил, как на белых шкурах проступила алая кровь, и видел, как убийца взрезал мертвой овце брюхо и стал есть сырое мясо.

Аборигены Гебрид живут всецело в древнем мире представлений своих пращуров, и, несмотря на довольно большое число построенных на островах церквей, у гебридцев бытуют верования, не имеющие ничего общего с христианством. Когда Макриммон смотрел, как убивают его овец, сердце его наполнял не только гнев, но и страх — он совсем не был уверен, что увиденное им существо — человек.

Проклиная себя за то, что оставил собаку дома, пастух бегом отправился за подмогой в дальнюю деревню. Совсем задыхаясь, он едва добежал туда. Вскоре собралась дюжина вооруженных чем попало мужчин, они громко скликали собак. У двоих были заряжающиеся с дула ружья, а у одного — длинноствольный карабин военного образца.

Уже вечерело, когда они выступили в путь, лежащий через вересковые пустоши, но было еще достаточно светло. Пастухи издалека заметили две белые точки — убитых овец. Сбившись в кучку, они осторожно продвигались вперед, пока один из мужчин, подняв руку, не остановил остальных и не указал вперед и вниз: там они увидели лохматое существо сидящим на корточках рядом с одной из овец.

И спустили на него своих собак.

Накусяк был так поглощен нарезанием мяса на тонкие полоски, чтобы оно провялилось на солнце поутру, что заметил пастухов, только когда остервенелый лай собак заставил его поднять глаза. Никогда прежде ему не доводилось видеть собак, поэтому откуда ему было знать, что это домашние животные? Он вскочил на ноги и стал озираться в поисках укрытия. Потом его взгляд наткнулся на мрачную группу приближающихся пастухов, и Накусяк, словно лиса, почуявшая охотников, угадал намерения этих людей.

Тут к нему подбежали собаки. Первая, поджарая колли черно-бурой масти, зайдя сбоку, прыгнула на издающее незнакомый запах странно одетое существо, стоящее с окровавленными руками среди расчлененных овечьих туш. Накусяк двумя руками ухватил древко копья и с размаху так сильно ударил собаку сбоку по голове, что свернул ей шею. Пастухи загомонили, затем один из них опустился на колено и поднял к плечу карабин.

Собаки бросились на Накусяка, и он отступил к самому краю обрыва, отгоняя их своим копьем. Повернув лицо к пастухам, он закричал с мольбой в голосе: «Инукуала эшуинак!» — «Тут человек, никому не желающий зла!»

Вместо ответа прогремел выстрел.

Пуля ударила ему в левое плечо с такой силой, что его крутануло назад, и Накусяк потерял равновесие. У пастухов невольно вырвался крик, они кинулись к нему, но не успели добежать какую-то сотню футов, когда Накусяк упал с обрыва.

Ему отчасти повезло — он пролетел всего несколько

футов и упал на выступ скалы. Цепляясь из последних сил правой рукой, он сумел задержаться на крутом скате и проползти еще около ярда под слегка нависающий выступ, где на узенькой каменной полке лег плашмя, дрожащий и вконец обессиленный.

Когда люди подоспели к надрывающимся от лая собакам, которые заглядывали за кромку скалистого обрыва, они увидели только блики от волн, бьющихся о полоску берега глубоко внизу, и стаю потревоженных чаек.

Пастухи хранили неловкое молчание. В их ушах отдавался полный отчаяния крик, заглушенный выстрелом. Откуда бы ни явился истребитель овец, в глубине души пастухи теперь почувствовали, что это был человек, и оттого заволновались.

Они все топтались у обрыва, пока стрелявший не заговорил, нарочито и вызывающе:

— Неважно теперь, что это такое было, потому что теперь его наверняка уже нет. И к лучшему — гляньте только, как оно расправилось с овцами и собакой!

Все посмотрели на тела убитых животных, но не нашлись что ответить, потом Макриммон сказал:

— А как вам кажется, не устроить ли нам поиски там, внизу, на берегу?

— Да ты что, сдурел? — раздраженно откликнулся владелец карабина. — Спуститься туда будет дьявольски трудно, да и ради чего? Если это существо было еще живо, когда свалилось с кручи, то уж теперь убилось наверняка. Если же оно вообще было нежитью… — Последнее предположение он так и оставил недоговоренным.

Кликнув собак, пастухи повернули к дому, и всю дорогу через болота, над которыми сгущался мрак, каждый молча переживал случившееся и не высказывал вслух своих сомнений.

В Тарансее не было отделения полиции, а сообщить о случившемся в далекий Сторнавей, для чего надо было перевалить через хребет, никто не вызвался. Общие чувства выразил Макриммон, когда отвечал на расспросы жены и дочерей:

— Что сделано, то сделано. А если мы всем кругом порасскажем, что у нас тут на болотах и пустошах порой встречается и происходит, то ничего хорошего из этого не выйдет, потому что никто нам просто не поверит. Лучше будет позабыть обо всем.

Однако сам Макриммон забыть о происшедшем не мог. Еще двое суток его преследовал оборванный выстрелом вопль чужака. Казалось, что ветер, свистящий над болотами и поднимающимися отрогами гор, доносит его вновь и вновь. Он слышался и в криках чаек. Он бился в самом сердце этого сурового человека, не давая ему покоя, и в конце концов пересилил страх.

Утром на третий день он снова подошел к кромке того обрыва… внутренне обзывая себя дураком. Тем не менее этот угрюмый и обветренный человек осторожно перевалился через край и начал спускаться вниз. Собака жалобно заскулила, но последовать за исчезнувшим хозяином не осмелилась.

Был отлив, и глубоко внизу влажно поблескивали острые камни, но пастух не глядел туда. Он ловко находил опору для рук и ног, потому что в юности славился как ловкий охотник за яйцами чаек, которые таскал из гнезд на самых отвесных скалах. Но теперь он был уже далеко не молод и, не спустившись еще и до половины, совсем выдохся и расцарапал в кровь руки. Он нащупал ногами наклонную полочку, доходящую до самого низа, и мелкими шажками продвигался по ней, пока не поравнялся с поздно загнездившейся самкой баклана. Огромная птица шумно взлетела. Крыло резко ударило Макриммона по лицу, и он машинально вскинул руку, чтобы защититься от новых ударов. В этот самый миг откололся и рухнул выступ, на котором он стоял, и Макриммон полетел вниз, на словно поджидавшие его камни.