Слезы Магдалины
Шрифт:
– Какая ты медленная, Бетти! – упрекнула Абигайль, подавая руку. – Пойдем же! Пока не увидели!
Бетти совсем не удивилась, увидев за лодкой Элизабет – кузину и лучшую подругу Аби. Девочка улыбнулась и молча указала на находку.
На серой гальке, на выложенном белыми камушками кругу лежал коровий череп.
– Правда, забавно? – спросила Аби, пританцовывая. – Как ты думаешь, кто его сюда положил?
–
Бетти смотрела, не в силах оторвать взгляд. Кость белая, словно в мелу вывалянная, и бурые письмена на ней – язык незнаком – выделяются.
– Наверное, это кровь, – прошептала Элизабет, беря Бетти за руку. Ладонь девочки была холодной и мокрой. Должно быть, со страху. – Наверное, это кто-то колдовал.
– Конечно! Колдовал! – подхватила Аби. – Колдовал-колдовал...
Она закружилась в танце, хохоча и хлопая в ладоши, а потом, споткнувшись, упала. Но и лежа не перестала смеяться, пока смех не перешел в рыдания.
– Ну же, Бетти, – с упреком сказала Элизабет. – Помоги ей. Разве не видишь? На нее кто-то навел порчу!
Аби уже не смеялась, она каталась по песку, рыча и скуля. Скрюченные пальцы, закатившиеся глаза, посиневшие губы, пена изо рта, и голос, который пробивается словно сквозь вату:
– Ве-е-е-дьмы!
Подхватив юбки, Бетти бросилась бежать. Она не хотела видеть. Не хотела слышать. Не хотела помогать птенцу вороны.
Бетти бежала, не оглядываясь, а потому не видела, как Элизабет подала руку подруге, помогая подняться.
– Как ты думаешь, скоро она всем растреплет?
Аби пожала плечами и принялась счищать с платья грязь.
– Скоро, – сама себе ответила Элизабет, поднимая череп. Подумав, она подошла к воде и кинула так далеко, как могла. – Она испугалась. Пока только она.
– Будет весело.
– Ага.
Спустя несколько дней девочки поняли, что Бетти Хопкинс решила промолчать о странном происшествии, случившемся с ней на берегу. И это было огорчительным.
– Дура, – прошептала Элизабет, с трудом подавив зевок.
– Ага, – согласилась Абигайль.
– Или что-то прячет.
– Ага.
– Мы должны выяснить, что, – приняла решение Элизабет, и Абигайль поддержала, как поддерживала подругу всегда:
– Ага.
Утром Влад выбирался из квартиры
Алена одна и боится.
Нуждается.
В нем целую вечность никто по-настоящему не нуждался. И это пробуждало к жизни.
...немного! Немного тебе осталось! Скоро-скоро бубновый король под трефовой дамой. Трефы-пики, смерть на кольях. Смерть на вилах. Смотри-смотри!
Карты скользят в изломанных морщинами руках. Ногти алые, точно кровью мазанные, и губы в цвет.
Она всегда старалась, чтобы цвет в цвет. И юбки любила, надевала сразу несколько, одну поверх другой.
Кто она? Влад знает ее?! Почему он раньше не подумал, что знает? И его сны – лишь память, которая пытается достучаться.
Но разве он что-то забывал?
Влад опомнился на стоянке. Серое поле, машины, охранник, замерший в почтительном отдалении. Ключи в руке. Ехать. Он собирался ехать к Алене, но провалился в видение.
Он вспомнил, что что-то забыл.
– С вами все в порядке? – Охранник таки решился подойти.
– Да. Спасибо.
Нет. Не в порядке. Голова болит, и перед глазами мелькают крапчатые рубашки старой колоды. Это было! Ему гадали? Кто? Женщина, любившая носить несколько юбок, надевая одну поверх другой?
Еще серьги всплыли. Кольца из золота, старые, тяжелые. И кольцо к ним. Но кольцо ей велико.
Можно было подогнать по размеру.
Нельзя. Она тайком брала. Кто она? Кто?
– Я врача вызову! Погодите!
Охранник убежал. Значит, Влад кричал? Похоже, безумие прогрессирует. И надо бы к врачу, но... Алена осталась одна. Он должен ехать.
А еще вспомнить, кто та женщина из снов.
Проснулся Димка от запаха кофе и духов. Аромат вызвал чихание, а чихание – острый приступ головной боли. А над ухом раздалось насмешливое:
– Вставай, алконавт несчастный.
Димыч, не успев удивиться, откуда взялась женщина, зарылся в подушки.
Чужие подушки. В винно-бордовых наволочках с золотистой крапинкой. И вышитыми монограммами, одна из которых клеймом отпечаталась на щеке.
– Вставай, вставай! Господи, не хватало одного придурка на мою голову, как второй появился.
Вставать тяжело. До чего он вчера докатился? Сначала до водки. Потом был коньяк. Потом еще что-то, уже в такси и в квартире...
– Простите.
Прикрыв рукой глаза, он пытался защититься от слепящее-яркого света, в котором плыл хрупкий женский силуэт.
– А ты, – сказала незнакомка, поворачиваясь, – совсем не изменился. Что, не узнал?
– Маняшка?
– Надя. Можно Наденька. Или Надежда. Которая умирает последней, – она сидела на кухне, подперев щеку рукой, но и этот, прежде характерный жест не делал ее прежней. – Только я, друг Дима, выжила. Изменилась вот.