Слезы Магдалины
Шрифт:
Секундное сомнение: может, стоит подождать? И догадка: не умрет. Будет гнить, будет ползать, разваливаясь на части, как сифилитичная проститутка, но от Бетти не отстанет.
Убегать нужно сейчас.
– Вчера ты очень сильно обидела меня. Сказала, что я – не твой отец. Но подумай, если бы я не был твоим отцом, зачем бы я стал возиться с тобой?
Чтобы мучить.
– Я вынужден был тебя наказать. Но это в прошлом... – Пальцы возятся с веревками,
Интересно, можно ли убить дьявола?
Он поворачивается спиной. Медленно, словно ждет удара и даже надеется – на один он ответит десятком, сотней, тысячей...
Не плачь, Бетти. Не время сейчас.
Деревянные пальцы соскальзывают с запястий. Жестких. Жестяных. В засохшей крови и бледных лохмотьях кожи. Содрать. Ногтем. Ногти синие.
– Сейчас ты мне расскажешь обо всем, правда, моя дорогая? – У него ногти тоже синие, с желтой каймой, которая светится. Прикосновение отвратительно.
Терпи, Бетти. Радуйся, что он не видит твоего лица.
Пальцы сжимают камень. Тяжелый камень. Кривой, словно окаменевший вороний клюв. Острый. Хватит ли сил? Конечно.
Она поднимается. Руки-ноги на веревочках. Сами двигаются, заставляя тело принимать причудливые позы. Вдох-выдох. Поворот на носочке ноги. Замах. Столкновение. Кость хрустит, брызжет красным.
Каменная плоть граната раскрывается в руках. И глаза гаснут. Падает. Хрипит, тянется.
Уходи, Бетти, уходи.
Только лампу столкни на пол, выпусти лодочку-огонек на темное озеро масла. А сама беги, пока на улице мечется гроза, хлопает крыльями, трясет чернотой из мокрых перьев и отворачивается, не желая становиться свидетельницей.
Хлещет дождь, стонет море. Кричит ветер:
– Убила-убила-убила!
И слизывает с губ соленые капли дьявольской крови.
Дом самозванца возвышался над обрывом, врастая фундаментом в скалистую породу. Кривоватые стены его напоминали черепаший панцирь – неказистый, но крепкий. В узких окнах было черно, а распахнутая дверь хлопала на ветру.
Мэтью сразу понял – случилось. Он еще не знал, что именно, но понимал неотвратимость. И это пугало. И снова будило совесть. И страх. Тот самый страх, который все это время держал его на цепи, сковывая малейшие движения души.
– Что-то случилось! – Рыжий Джо перехватил винтовку, как дубину. И второй рукой прижал шляпу к голове.
Случилось. Камни выскальзывали из-под ног, скатываясь в темноту.
Узкая тропа. Дверь норовит двинуть по носу. Справился. Потянул. Отпрянул: внутри дома рыжей лисицей метался огонь. Увидев человека,
– Назад! – Рыжий Джо ухватил на шиворот. – Назад, ее там нет...
Есть! Горит, пляшет, кутаясь в рыже-алые меха. Звенит-трещит браслетами. Улыбается. Грозится. Хохочет.
– Прекрати! Прекрати, слышишь...
Зовет. Она зовет и отталкивает. Не простит! Опоздал. Ждал. Чего? Медлил-медлил. А ее мучили. Разве можно было ожидать от дьявола добра?
– Тихо, тихо... – Рыжий Джо прижимает, как ребенка. – Поздно уже... уже поздно.
На другой день он вернется и узнает, что в доме нашли останки Мэтью Хопкинса, а дочь его, Елизавета, исчезла.
И маленькая Абигайль, взявшись холодными пальцами за руку, прошепчет:
– Неправильно все получилось... он раньше успел.
Эту встречу Надежда назначила сама. Не в парке, но на окраине города. За троицей серых домов, похожих друг на друга, словно отражения, начиналось поле. Грязно-бурое, прорезанное кое-где белыми пятнами снега, оно уходило вниз, упираясь в черную ленту леса.
Через поле вела узкая тропинка, растоптанная многими ногами в грязь.
– Там станция, – объяснила Надежда, закрывая зонтик.
Мелкий дождь, предвестник грядущей весны, блестел в ее волосах и на норковом воротнике пальто. И на лайковых перчатках. И на сапожках, которые не привыкли к подобным дорогам.
– Предложи даме руку, что ли? – поддела Надежда. – И зонтик возьми. Зря я сюда пришла, правда?
– Зря.
– Но я часто прихожу. Знаешь, зачем? Чтобы напомнить себе, где могу оказаться. Пустырь – это помойка. Вот эти, которые в домах, живут на границе. Прямо как ты. Одно неловкое движение, и ты, Димочка, окажешься на помойке. Пусть и не в буквальном смысле этого слова.
Грязь под ногами хлюпает, прошлогоднее былье, омытое дождем, торчит из земли. Словно руки тянутся, взывая о милосердии.
Не смотри туда, не верь этой женщине. Она не такая, какой кажется.
– Или я... но я на помойку не хочу. К тебе ведь приходил Гошка? Я знаю, что приходил... он умный тип, не пропустил бы намека.
– Я послал его подальше.
Не удивилась.
– Надюх, только честно, зачем ты его ко мне отправила? Неужели думала, что я вот так возьму и натравлю его на Влада?
Думала. Хотела. И ответа ждать не надо – взгляд откровенен.
– А сама почему тогда промолчала? Побоялась? Всего-то пара-тройка слов, фамилия – и проблема решена. А, Надь? Или пытаешься руки умыть? На чужой спине в рай въехать?
– Побереги нервы, Димочка. Никто на тебе ездить не собирается. И не воображай себя скакуном, ты – рабочая лошадка. Максимум. И то бесполезная, как выяснилось. А вот Гошка – сообразительный. Что, думаешь, не знает, что я с Владом жила? И замуж за него собиралась? И что мы расходимся? Да, я могу назвать имя. Но моим словам веры... – она щелкнула пальцами. – Для таких, как Гошка, мои слова – пустой звук. Стон обиженной бабы. А кому охота лезть в чужие разборки?