Слоу-моб
Шрифт:
В тёплом мху на опушке плакал голубой нежный глаз.
zimna wojna
graniczymy
tylko raz -
rozporkami
graniczymy
tylko raz -
ranami warg
ranami warg
korkociagami
kregoslup'ow
graniczymy
beznamietnie
relaks
orgazm
barter
zmeczenie
i zn'ow -
dwa ponure
mocarstwa
lezace obok
siebie
wydalaja
dyplomat'ow
wysylaja
szpieg'ow
graniczymy tylko raz
*
idzie 'snieg
idzie zimna
wojna
*
jest luty
Как
Однажды в Омпетиании не взошло солнце.
Все были очень заняты своей жизнью и этого вовсе не заметили.
Работали станки, отрезая немного больше рабочих пальцев, чем обычно, щурились чуть пристальней часовщики, среди детей прятки перестали пользоваться популярностью. Омпетианские производители слюдяных пляжных очков разорились.
И теплоходы плыли, чаще погибая. И незаметно шрифт Брайля стал национальным алфавитом.
Смотреть телевизор и не смотреть телевизор стало одно и то же.
Но никто не заметил, что солнце не всходило.
И было так до тех пор, пока не уродился Великий Лучезарный .
Но с тех пор в Омпетиании мудрые люди говорят – "Ночь ночи мудренее".
Мальчик, укушенный ветром
О, зубы ветра, впившиеся в мою голову!
О, цепкие, ядовитые зубы, сцапавшие меня на полпути к тихим заводям провинциальной жизни! Ветер увлёк меня, заразный смерч, чёрный вихрь, а зубы его загнуты на запад – никто не вернётся из пасти ветра, никто не придёт с запада.
Я мальчик, вертящий глобус.
Я мальчик, узнавший, где во Вселенной Запад.
Я мальчик, укушенный ветром.
полувишневый сад
Позавчера скусили с неба Луну, маман ходила жаловаться городовому.
Городовой сказал, что все хотят есть и чтобы маман не переживала.
Мама плакала на пороге в красные недоуменные рукавицы.
Кока и я сделали маме чаю.
Вчера всю ночь с неба текла красная кровавая оскорбленная луна.
Лиза всю ночь в оранжерее с телескопом, потом с утра в столовой комнате с побелевшим лицом. Мне кажется, она тайная байронистка.
Кока и я – мы написали манифест о недопустимости откусывания Луны.
И вот заполночь мы всей толпой высыпали в свой октябрьский полувишневый сад.
Проблема номинации
Рыболов
И они встали. Сели. Наловили рыбы – каждый помногу. И домой они шли, обнявшись за плечи и всё равно было – кто из них рыбак, кто рыболов и вообще – они это или нет.
ихтиандрово
Я успел обзавестись жабрами в своём болоте.
Забыл навыки прямохождения, отрастил чёрный нервный хвост.
Я привык цедить кисельную тёплую тину сквозь зубы, я привык целовать утопленниц.
И звать меня как – не помню. Не то Тихий Андрей, не то Ихтиандр, а может Владимир.
Мокрая сказка, подтопленный анекдотец, роман-лужа, сырой афоризм.
Жить – не жить, а плавать, да лежать.
В омуте, возле дома смотрителя шлюза, на самом дне я лежу в это подводное своё полнолуние.
Там, на берегу, горит пьяный костёр, люди поют, люди сухие и красные. Уткнулся носом в корягу, улыбнулся сому.
–Эй, моряк, ты слишком долго плавал!
в командировке
Она звонит. Впервые за полтора года.
Она говорит: мне тут страшно, мне тут непонятно, мне тут приезжай скорее, мне тут не польский, мне тут расцветает у самого сердца что-то неродное, что-то шипяще-колющее, что-то сосуще-немощное.
Еду трамваем, еду зайцем, еду не солнечным, уступаю доброй старой пани место, пожухлое старое пластиковое место у захватанного жирными пальцами окна.
А тут она снова звонит и говорит и говорит.
Она говорит: Бога нет, все остальные в командировке, ты не шипишь, не колешь, ты же едешь уже, когда ты выходишь?
Я выхожу где-то на Праге, где-то через двадцать минут, стыд и срам, разлетаются птицы, когда я закрываю глаза, я не могу вспомнить её лицо.
Я набираю цифры на домофоне, как на калькуляторе.
Итого дверь открыта.
Итого незнакомая женщина со знакомыми глазами на пороге.
Итого горячее шампанское, мы смеёмся и плюем на головы прохожим.
Мы танцуем в спальне и едим в ванной.
Пока Бога нет, пока все остальные в командировке.
Прилив, отлив.
Они ждали. Так сложилось, что за бесконечное время ожидания подлежащее незаметно слилось со сказуемым, можно было сказать просто “они”, а “ждали” – имелось ввиду само собой, можно было сказать “ждали” и тут уж было понятно, что речь идёт о них, поскольку каждый из них ждал, среди них не было никого, кто бы не ждал, потому что тот, кто ждал, был “они”.