Слова
Шрифт:
Не люблю я ни игривых речей, ни приятных для всякого бесед, даже самых веселых, ни городских торжищ, ни рощей, ни бань, ни всех цветов этой обманчивой жизни. Это не было для меня привлекательно и прежде, с тех пор как удалился я от земного и объял Христа. Плачу же о том, что отвратилось от меня животворное око великого Христа, Который некогда взирал на меня заботливо, предназначал меня к славе еще в утробе непорочной родительницы, избавлял от холодного моря и от страстей. Плачу о том, что поверг я бразды богомудрого народа; не сам, правда, отверг их, однако же не держу в руках. А народ сей восхищался прежде моими речами, когда из уст моих озаряло его Тройственное Сияние. Как отучаемый от груди младенец, в объятиях родившей, жадными губами сжимает сухой сосец, и матерь не удовлетворяет его желанию, так и этот народ прильнул теперь слухом к устам моим и жаждет источника, который прежде струился для многих, а ныне не дает ему и малой капли. Хотя другие источают сладкие воды, однако слушатели скорбят, потому что умолкло для них слово
Но, впрочем, как ни преследуешь ты меня, докучливый демон, никогда не преклоню пред тобой колен моего сердца. Не уязвленный, не низложенный тобой отойду в матерь мою — землю. Пусть червь точит добычу змия. Поражай кожу, человекоубийца, но душа неуязвима. Христу возвращу полученный мною от Него Божий образ. Ты наложил некогда узы свои на великого Иова, но сам был посрамлен, а его увенчал великий Подвигоположник, победу его соделал славной чрез Свое провозглашение и в двойной мере возвратил ему все, что ты у него расхитил. Таков закон милосердия Христова!
Но повели мне, Христе, стать, наконец, здравым! Твое слово для меня врачевство. Я новый Лазарь между мертвецами; но скажи: восстань! — и по слову Твоему оживет мертвец. Я новый расслабленный, недвижимый на одре; но скажи: укрепись! — и я пойду и понесу на себе одр. Хочу из воскрилий Твоих похитить руками своими целебную силу; останови же в увядшей плоти быстрый поток крови! Я, достояние Твое, преклоняюсь пред Тобой, как согбенная телом хананеянка; восстанови же меня, Царь! Море волнуется, а Ты покоишься сладким сном; но пробудись немедленно, и по слову Твоему утихнет волнение.
Я сетую; болезнь обдержит мои члены. Ибо никто не изъят вовсе из общей участи смертных, и я так же, как всякий другой. Так повелевает Бог, чтобы никто из нас не поднимал бровей высоко и не считал себя небожителем, но чтобы всякий, взирая на помощь великого Бога, чувствовал нужду в сильнейшем побуждении к благочестию. Впрочем, не столько сетую по причине болезни: она и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок, потому что самые сии узы сообщают смертным какую–то черноту. Но гораздо более в скорбях моих озабочивают меня малодушные; боюсь, чтобы из них кто–нибудь не преткнулся, видя мои бедствия. Не многие из людей крепкодушны, с любовью приемлют всякое Божие посещение, приятно ли оно или скорбно для них, и знают, что всему есть причина, хотя и сокрыта она во глубине Божией премудрости. Напротив того, многие посмеваются над благочестивыми, когда они изнемогают, и говорят, что их служение Богу остается без всякой награды, или даже укореняют в уме совершенно недостойную мысль, будто бы все в мире устроилось случайно и не Бог, царствующий в горних, управляет человеческими делами, иначе, говорят они, у нас господствовал бы другой порядок.
Вспомни сие, Великий, и помоги Своему служителю; не доведи меня до позорного конца жизни! Твой я служитель, возлагаю руки на Твои Дары и на главы тех, которые сами подклоняются и именуют меня помощником в болезнях. Умилосердись, Христе! Если не угодно Тебе исцелить меня, дай силу к перенесению подвигов! Не лишай меня всей чести, Слово, но и не обременяй; не оставь без узды, но и не подвергай великим страданиям! Бодцами коли меня, Блаженный, а не копьем! Пусть корабль мой не вовсе без груза, но и не чрез меру нагруженный несется по морю жизни. Пресыщение делает наглым, а скорби погружают в ночную тьму. Уравновесь наказание с невредимостью! Ты остановил меня возгордившегося; сжалься же надо мной изнемогающим! Еще есть время помилованию, о Правосудный! Изнуренный напастьми, ниспосылаемыми свыше, уважаю свою седину и самоумерщвленные члены, и жертвы.
Но к чему излишества? Могу ли предписывать законы Божеству? Веди меня, служителя Твоего, Христе, куда Тебе угодно!
О Промысле
Прочь от меня те, которые отрицают Божество, которые этого невыразимого благоустройства во вселенной не приписывают никакой всезиждущей и всесодержащей Сущности! Прочь от меня и те, которые признают целый рой богов или владычество добрых и злых духов! Прочь от меня и те, которые отрицают Промысл, как будто боясь получить спасение от Бога, а, напротив того, все в мире или приписывают непостоянному стремлению или подчиняют движению звезд. Но как и кем приводятся в движение звезды? Если Бог их движет, то почему первоначально то, что вращает Бог? Кто связал что–нибудь, тот может и развязать. А если не Бог движет, как им установиться при безначалии или при борьбе с Совершеннейшим?
Но у нас единый Бог правит этой вселенной, как Ему угодно; Сам по собственным Своим мановениям и законам премудро приводит все в движение и взаимное сопряжение, хотя, по–видимому, и не все идет благопоспешно. Ибо и в древности и ныне многим из самых мудрых затруднительными казались примечаемые в здешней жизни несообразности. И нужно ли перечислять всех? Смотри, что испытывает в себе Давид (Пс. 72)! Видя, что злые действуют, по их мнению, благоуспешно, приходит он в сильное колебание и боится, чтобы иной самого естества вещей не предоставил слепому стремлению и не подумал, что нет над нами начальствующего. Впрочем, Давиду известно и решение затруднения. Он говорит: посмотри на конец всякого человека, как он соответствен жизни. Ты посеял; увидишь и колос своего посева. А если ты не знаешь законов, это не значит, чтобы не знало их и Слово. Ибо, если ты не знаешь живописи, не следует, чтобы не знал ее и живописец. Или, если тебе неизвестны свойства линий, не следует, чтобы они были так же неизвестны геометру, как и тебе. Иное сам ты постиг, а с иным согласись благоразумно. И то уже признак разума, чтобы покоряться разуму. Ежели все ясно, то скажи: где место вере? Ибо вера есть непытливое согласие.
А я (и, может быть, разумно) рассуждаю так: тебе при вступлении твоем обещал я не это, не богатство, не беззаботность, не телесное здоровье или благочадие, но блаженную жизнь и ожидаемые блага, чтобы ты взамен настоящего ожидал себе большего. Справедливо ли же будет, например, при покупке чего–нибудь требовать купленную вещь и удерживать у себя ее цену? Разве тебе одному нужно такое предпочтение перед всеми? Но это означало бы чрезмерную ненасытность и необыкновенную притязательность. Или отдай назад купленное, любезнейший, или заплати цену, если должно тебе устоять в своем слове и ты не отступаешься от прекрасных условий.
Скажешь: почему же у древних были эти блага? Тогда не укоренилась еще вера, настоящее служило удостоверением в умопредставляемом: так и младенцев, пока не возрастут, питают молоком. А доказательством сему служит то, что тогда весьма важные преступления были некоторым образом извиняемы и не очень высокие доблести [287] уважались, так что достоинство с обеих сторон уравновешивалось, наказания же, налагаемые мудрыми, превосходили меру. В этом убедят тебя Давид, Моисей и Елисей, которого имя произношу с трепетом. Один легко был наказан за свои грехопадения; другой за небольшие заслуги удостоен Божия лицезрения, принял от Бога закон и спас великое воинство; третий же за малое оскорбление, и притом детям, сверх ожидания воздал тяжким наказанием. Так прикровен был тогда закон! Так очищение совершалось кровью жертв и очищение оскверненной плоти — не важным кроплепием! Так почиталось совершенством избегать худого, хотя бы не присовокуплялось ничего больше! И все это потому, что благочестие для живших тогда заключено было в тесные пределы.
287
У Биллия читается: ’’ . Но по переводу Леуенклая видно, что он вместо читал .
А сказать ли тебе нечто поважнее доселе сказанного?
И это скажу. У них не было такого дара, какой имеем мы в страданиях Бога, в Агнце, закланном за мои грехи. Поэтому труд их был больше; а если больше, то согласись, что им следовало и большее воздаяние за труды; а нам следует меньшее, потому что имеем больше средств.
Но вместо всего и прежде всего надобно еще сказать: не очень хвали благополучие здешней жизни, как наученный помышлять о том, что важнее видимого. Смотри: не ведет ли меня трудный путь на высоту, а тебя удобство пути — к стремнине? По мне лучше изможденная плоть, нежели твоя утучненная. Видал ли ты иногда в загоне волов? Один великоросл, свиреп, лоснится от жира, высоко держит голову; другой поник головой к земле, морщиноват, некрасив, носит на себе знаки земледелия: и первый сберегается на заколение, а второй кормит и себя и господина. Который же из них, по твоему мнению, имеет лучший жребий: не изможденный ли, не сокрушенный ли? Это само собой явно. Но ты любишь уширенное, хотя бы это и само по себе было худо и вело к худому. Неужели же станешь хвалить толщину страждущего водяной болезнью? Неужели помешанный в уме покажется тебе человеком крепким? Неужели сладкое непременно должно быть спасительным врачевством? Многих нередко спасало горькое, а от сладкого всего чаще бывает хуже. Для умного сына не достоин ли уважения родительский жезл? А снисходительность для него не зло ли? Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе не трудно будет найти для себя утешение в трудах, а благодарностью своей приобрести надежду. Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Надобно без ропота принимать, куда ни будет повернуто кормило, которым Бог изводит меня из борьбы и жизни, пока не взойду в тихую пристань, если только не напрасно построил Он этот корабль, но для доброго и благоуспешного конца.