Слова
Шрифт:
115. К Олимпию (49)
Испрашивает пощаду городу Диокесарии, в котором произошло возмущение.
Еще случай к человеколюбию, и опять смело вверяю письму мою просьбу о деле таком важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не дает возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими ее от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной?) смерть одного человека, который ныне с нами, а завтра не будет и не возвратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царем, обстроен временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доселе городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в лице моем припадает к стопам твоим. Пусть же возвысит голос, облечется в печальные одежды, острижет себе волосы, как бы лицедействуя на зрелище, и произнесет тебе следующие слова: «Дай руку мне, поверженному долу, помоги немощному, не нападай на меня вместе
оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не разрушать уже готовые к разрушению. Сделайся градоздателем или присовокупив нечто к тому, что в нем есть, или сохранив в том виде, как он есть. Не допусти, чтобы до твоего правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте города осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, стремнинам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеколюбию олицетворенный мною город. А от меня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей матери, не могли перенести того, чтобы называться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили незаконно, отчаялись в своем спасении; необычайность горя довела их до безумия. Неужели же за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если безмолвствуют иные пред твоим величием, то стенают во глубине сердца. Уважь и мою седину: для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никакого города и сооруженный мною Божий храм со всем его благолепием после твоего начальствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокрушено, хотя и это в других случаях бывает прискорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, у которых попечение о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведший нечто знаменитое; низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобою и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу. Но заключу об этом слово; потому что, если скажу и больше, ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на мысль, хотя не без печали перенесем, однако же перенесем. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом.
116. К нему же (172)
Извиняется, что по болезни не может с ним видеться и просит уважить его ходатайство за граждан назианзских.
И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима, поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже не редко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произвели и труды, подъятые ради Бога; и потому пощади граждан, обращающих взор на меня как на человека, который
смело может говорить с тобой; пощади и других, находящихся на моем попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сделать страхом, нежели другие успевают наказаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к просителям и ко мне, ходатайствующему за них.
117. К нему же (78)
Хвалит его бескорыстие, нелицеприятие и милосердие и ходатайствует за воина Аврелия.
Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от тебя, который решаешь частные споры (что первое, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что должно делать, а другое легко приводит в исполнение, что изобретено, важнее же всего чистота рук, которой все приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом не много), но преклоняешься, подражая Божию человеколюбию, какого и теперь просит у тебя чрез меня один из твоих воинов Аврелий, которого называю не разумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что отдал себя на мои руки, а чрез мои и на твои. Как на некий царский образ указывая тебе на мою седину и
118. К нему же (173)
Ходатайствует за Павла.
Время коротко, предмет прения важен, а болезнь тяжела, сделала меня почти недвижимым. Что же остается, как не просить Бога и не умолять твое человеколюбие? Просить Бога, чтобы вложил тебе в ум более благие мысли; умолять твое человеколюбие, чтобы не отринуло без жалости моей просьбы, но с кротостью приняло несчастного Павла, которого правосудие предало в твои руки, может быть, для того, чтобы и тебя еще более прославить величием кротости, и мои молитвы, если они что–нибудь значат, привлечь на твое человеколюбие.
119. К нему же (175)
Просит о снисхождении к Леонтию, лишенному священства.
Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности; и видишь ли мое великодушие? Сам, по собственным делам имея нужду в твоей снисходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать
твое человеколюбие. Пишу же это о Леонтии пресвитере или, лучше сказать, бывшем некогда пресвитером. Если он потерпел уже все, чего стоили его дела, то остановимся на этом, чтобы излишество не сделалось несправедливостью. А если и еще что нужно прибавить к наказанию и преступления его требуют большого унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к которому был он некогда сопричислен, хотя теперь и оказал себя недостойным как тем, что сделал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно; а если нет, то представляю тебе, более достойным уважения наставником, соучастника твоего и в правлении и в доброй славе.
120. К нему же (177)
Ходатайствует за родственника своего Евстратия.
Вот и другой предлог к письму, на которое, если надобно сказать правду, сам ты вызываешь оказываемой мне почестью. Вот тебе и другой проситель, этот узник страха, родственник мой Евстратий, который со мной и чрез меня припадает к твоей благости. Он не в силах оставаться навсегда упорным против твоей власти, хотя справедливый страх вывел его из себя, и решается припасть к тебе не чрез другого кого, а только чрез меня, чтобы твое человеколюбие сделать для себя более достоуважаемым, употребя такого ходатая, которого если не другое что делает, то сам ты делаешь великим, так охотно принимая от него просьбы. Скажу одним словом и коротко: прежние милости делал ты для меня; эту же милость сделаешь по собственному суду, так как однажды принял ты намерение утешать мою старость и немощь такими почестями. Но присовокуплю, что чрез это приобретешь и Божие к себе благоволение.
121. К Никовулу (208)
Исполняет просьбу его собрать и прислать к нему письма свои.
Осенью требуешь у луга цветов; престарелого Нестора заставляешь облекаться в оружие, требуя какой–то обработанности в речах от меня, который давно уже отложил желание отличий во всяком слове и в жизни. Впрочем, налагаешь ты на меня не Евристеев и не какой–нибудь Ираклов подвиг, а, напротив того, весьма легкое и мне посильное дело — собрать для тебя, сколько могу, моих писем. А потому заложи в свои книги этот ремешок, не любовный, а ученый и не столько служащий для указания, сколько полезный и нашим свирелям. Ибо как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличительный признак, так и мои речи, где только нужно, имеют отличительным свойством назидательность в мыслях и догматах; и в них, как в благородном порождении, всегда виден отец не меньше того, сколько в телесных чертах детей сохраняются черты родивших. Так я со своей стороны сделал свое; а ты воздай мне как самым писанием, так и извлечением для себя пользы из написанного мною. Не могу ни просить, ни требовать иной награды, которая была бы лучше этой, полезнее для просящего и приличнее для награждающего.
122. К Феодору, епископу Тианскому (90)
Приглашает его в Арианз для празднования мученикам и для рассмотрения общих дел.
И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из заповедей — посещать больных, и святым мученикам обязан также ежегодным чествованием, какое совершаем в твоих Арианзах
в двадцать второй день нашего месяца Дафуса [339] . Притом же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же и награда равновесна.
339
По юлианскому календарю — 29 сентября, как показывает рукопись, найденная в начале прошлого
столетия в Медицинской библиотеке, под заглавием .