Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений
Шрифт:
И первый же московский день О.М. задался! С самого утра он обернулся двойным счастьем – встречей с А. Ахматовой, подгадавшей свой приезд к их и остановившейся еще накануне в их же доме у Ардовых, и вожделенным походом «к французам», в масляное царство обморочной густой сирени, кустившейся за стенами Музея нового западного искусства.
Ну разве не чудо, что первым гостем была именно Ахматова! Всегда-всегда, когда О.М. было особенно трудно, она оказывалась рядом – вместе с Надей встречала в Нащокинском «гостей дорогих» и тотчас же пошла хлопотать, провожала его в Чердынь и проведывала в Воронеже. Нет, при ней О.М. и не думал лежать – он бегал взад-вперед и всё читал ей стихи, «отчитывался за истекший период», аккурат вобравший в себя Вторую и Третью воронежские тетради, которых Ахматова еще не знала. (Сама же она прочитала совсем немного, в том числе и обращенный к О.М. «Воронеж»: на душе у нее самой скребли кошки – заканчивался пунинский этап ее жизни.)
На
Проблема Костарева, кстати, и вообще не должна была возникнуть, ибо по мартовской, 1936 года, «джентльменской» договоренности между ним и Мандельштамами он поселялся в Нащекинском под поручительство Ставского самое большее на 8-9 месяцев и, стало быть, должен был смотать свои удочки не в мае 1937-го, а самое позднее в январе [377] . Но не смотал и в конце концов прописался на мандельштамовской жировке! (Этот прямой профит от мандельштамовской зэковской судьбы и близкая личная дружба со Ставским заставляют лишний раз задуматься о, возможно, и более зловещем участии Костарева во всей истории со вторым арестом О.М.)
377
См. документы 1 и 2 в наст. разделе. В.Я.Хазина, теща О.М., аккуратно вносила за зятя ежемесячно по 155 рублей в порядке его расчетов с жилищно-строительным кооперативным товариществом «Советский писатель» (РГАЛИ. Ф.1893. Оп.3. Д.81).
Но друзьям-дальневосточникам не повезло, вернее, чрезвычайно «повезло» самому О.М. – в Доме Герцена, куда он доковылял после холодного душа в приемной у Ставского, на внутренней лестнице, ведущей в Литфонд, куда он и направлялся, с ним приключился стенокардический криз. Скорая, которую вызвали сотрудники Литфонда, оказала О.М. первую помощь и доставила его домой, наказав лежать, не вставая, как минимум два или три дня. Случилось это скорее всего 22 мая, поскольку 25-го О.М. сам отправился в поликлинику Литфонда. Там его осмотрела профессор Разумова, консультант экспертизы нетрудоспособности, и, кажется, всё-всё поняла. Вот ее комплексный медико-социальный диагноз: «по состоянию здоровья показан абсолютный покой в продолжении 1–2-х дней». Соответствующая справка, в сочетании с постоянно продлеваемым бюллетенем (листком о нетрудоспособности), защитила О.М. и на протяжении еще целого месяца(!) обеспечивала легитимность его пребывания в Москве. Чуть ли не каждый день к О.М. заходил литфондовский врач – откуда такое внимание и сострадание?..
Разумеется, и О.М. не сидел на месте. Сильнейшее впечатление, например, на него произвело новое, с иголочки, московское метро: благо, красивейшая из станций – «Кропоткинская» – была буквально в двух шагах от дома.
Но однажды кончилась и эта защита: последний раз бюллетень был продлен 20 июня – по обыкновению, на три дня, до 23-го числа. Именно в эти несколько дней, наверное, и приехал Костарев, сказав, что на несколько дней. Кульминацией его приезда стал визит милицейского чина, косившего под «монтера».
О.М. его сразу же «разоблачил». Выйдя из-за шкафа, где он сидел вместе с Н.М. и заехавшим в Москву Рудаковым, О.М. пошел прямо на «монтера» и сказал: «Нечего притворяться, ‹…› говорите прямо, что вам нужно – не меня ли?» [378]
Милиционер не покраснел и не стал отпираться. Предъявив свои документы, он потребовал у О.М. его, после чего повел его в отделение милиции. Но далеко они не ушли: по дороге с О.М. опять случился припадок, и скорая вновь водворила поэта в его проходное царство. Поднимали его на последний этаж на кресле, одолженном у соседей снизу (Колычевых), и не исключено, что и «монтеру» пришлось немного поучаствовать в этом неожиданном для милиции трансфере. Дождавшись, когда О.М. придет в себя, он попросил все его медицинские справки и бумаги и ушел в костыревскую комнату, где стоял мандельштамовский телефон. Выйдя из этой своеобразной телефонной будки, он кинул справки на стол, передал сказанное на том конце провода: «Лежите пока» – и ушел.
378
Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 347.
Происходило это всё скорее всего 20 или 21 июня: до реального отъезда в Савелово оставалось всего несколько дней. Пару дней О.М. посещали и врачи, и милиционеры (дважды в день – либо сам «монтер», либо его коллеги). Днем О.М. развлекался: «Сколько у них со мной хлопот!», – но ночью подкатывало отчаянье и к нему: однажды он даже пригласил жену вместе выпрыгнуть из распахнутого окна, но та произнесла: «Подождем», – и О.М. не стал настаивать.
Поводом же для суицида мог послужить классический и экзистенциальный вопрос советского человека – вопрос прописки и, соответственно, жилплощади. Сообразив, что весь сыр-бор с «монтером» в штатском только из-за этого, О.М. с Н.М. улучили момент, когда не было ни врачей, ни милиции, и спустились в домоуправление. Там выяснилось самое главное: сволочь Костарев сумел, во-первых, выписать Н.М., а во-вторых, оформить себе в порядке исключения («звонили, просили сделать исключение!») постоянную прописку взамен временной! Побывали они с Н.М. – по поводу прописки – и в милиции: сначала в районной, а потом и на Петровке, в центральной. В прописке им отказали (ну не Ставский же будет за него просить!), а заодно объяснили, что и в Воронеже их теперь не пропишут: после отбытия срока приговорные «минус двенадцать» превращались для лиц с судимостью в пожизненные «минус семьдесят»!.. И не только для репрессированных, но и для их ближайших родственников! [379]
379
Там же. С. 336–340.
Наконец, терпение «монтера» лопнуло, и он сказал однажды утром, что пришлет «своего врача». О.М. и Н.М. восприняли это адекватно – как угрозу прекратить это либерально-медицинское безобразие, и в тот же день бежали из своего дома. Ночевали у Яхонтова в Марьиной Роще, а назавтра, когда Н.М. пришла к матери за приготовленными к отъезду вещами, Костарев немедленно вызвал милицию, потащившую в отделение уже Н.М. Соврав, что О.М. уже уехал из Москвы, а куда – неизвестно, Н.М. и сама стала жертвой административных мер: с нею, женой контрика, выписанной из «московского злого жилья» и более не прописанной, церемониться больше не стали и взяли подписку об оставлении пределов Москвы в течение 24 часов [380] .
380
Костарева с женой и дочкой, наоборот, прописали на мандельштамовские 16 квадратных метров (Там же. С. 348).
Но даже в этой административной малости Мандельштамы, эти государственные преступники и нарушители паспортного режима, отказали родному государству. В «бесте» у Яхонтова они отсиживались еще три дня, обложившись картами Подмосковья и только теперь задумавшись: а куда же податься?
2
23 мая 1937 года, когда О.М. уже покинул Воронеж, Политбюро ЦК ВКП(б) выпустило Постановление о выселении из Москвы, Ленинграда, Киева троцкистов, зиновьецев и др. [381] , а 8 июня 1937 года – о выселении троцкистов и вообще правых [382] . Второго же июля вышло и Постановление ПБ ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах» [383] . Так что зацепиться за Москву было практически невозможно, прописаться можно было не ближе чем за сто пятым километром.
381
Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938 / Под ред. акад. А.Н. Яковлева; сост. В.Н. Хаустов, В.П. Наумов, Н.С. Плотникова. М., 2004. С. 189–190.
382
Там же. С. 216.
383
Там же. С. 234–235.
Отказавшись от поисков счастья в Александрове, куда за 20 лет до этого он ездил на поклон к Марине Цветаевой, О.М. остановил свой выбор на Кимрах, точнее, на Савелово. На одном конце маршрута привлекала Волга (а свою летнюю жизнь О.М. и Н.М. хотели бы организовать как дачную), а на другом – близость Савеловского вокзала к Марьиной Роще, где жил Харджиев.
Не было и никакой работы – даже переводной. Жить оставалось только на помощь друзей и подаяние знакомых. Деньги на это лето подарили братья Катаевы, Михоэлс, Яхонтов и Лозинский, давший сразу 500 рублей.