Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Шрифт:
Услышав это, Бирен снова поднял свечи к лицу Анны.
– Если так, – сказал обрадованно, – то не лучше ли остаться на Митаве? Здесь сидеть удобнее…
Анна Иоанновна вчиталась в письмо и сильно побледнела:
– Мне страшно стало, что здесь пишут… Эрнст! Русские хотят, чтоб ты остался на Митаве. И никого из близких мне с собой не брать… Но ты пойми: не стану ж я ради тебя престола русского лишаться…
Разбуженный шумом, тонко заплакал за стеною ребенок – ее сын, Карлуша Бирен, и этот плач напомнил каждому
– Все уладится, – сказал Левенвольде. – Важно сохранить тайну. Депутаты из Москвы не должны знать, что гонец немецкий опередил посланцев русских. От этого зависит многое!
Гулко захлопали двери замка Вирцау, Анна дунула на свечи:
– Кто там идет? Спрячемся… тихо!
– Какая тьма, – раздался чей-то сонный голос. – Не попал ли я к Вульзевулу в чистилище? Конечно, в преисподне дьявола удобнее творить выгодные дела, нежели в чистом раю при херувимах.
– Это безбожник Корф! – испугался Бирен. – Что ему надо?
Левенвольде нащупал в потемках руку Анны – влажную:
– Это я пригласил барона Корфа в Вирцау…
– Зачем ты это сделал, Густав? – прошипела Анна.
– Не обессудьте, ваше величество, но Корф… умен. И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом…
– Альбрехт, – позвала Анна Корфа, – я еду на Москву! Поздравь меня: я стала русской императрицей…
В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.
– Черт побери! Зажгите хоть одну свечу – я не вижу новое величество мира нашего…
Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт Корф помчался на Москву, где его поджидал «умирающий» Остерман.
Рейнгольд Левенвольде писал на Митаву брату Густаву, что избрание Анны, как и смерть Петра, окружены пока непроницаемой тайной. И советовал: до времени с депутатами не спорить – подписать все, что дают, а здесь, на Москве (сообщал Рейнгольд), уже есть люди, которые приготовят Анне престол в том великолепии, которого она достойна, как самодержица.
Оплывали бледные свечи – за окнами Вирцау светало.
Нежданно явился Кейзерлинг, веселый и бодрый.
– Ну, – сказал, – от меня-то, надеюсь, вы не станете скрывать, что тут случилось?
Ему сообщили новость, и вот тут-то Кейзерлинг понял, что он был самым умным на Митаве: никогда с Биреном не ссорился, наоборот, даже помогал ему… И сейчас он сказал Бирену:
– Эрнст, не я ли подарил тебе на счастье орех-двойчатку, которую нашел осенью по дороге на Кальмцейге? А теперь я согласен на самое малое: дозволь мне быть твоим конюхом.
– Погоди, – хмурился Бирен. – Москва еще далеко, да меня русские варвары в Москву и не пускают…
Раздались звоны шпор и тяжелый шаг: то прибыл ландгофмейстер фон дер Ховен, и гроб господень отливал багрово на его плаще среди трех горностаев. Почетный рыцарь Курляндии преклонил свое надменное колено перед притихшей Анной Иоанновной.
– Мы счастливы, – сказал барон, – что великая и могущественная империя русских возлагает корону дома Романовых на вашу прекрасную голову! Прошу не забывать и тяжести короны дома Кетлеров – именно с нее и началось ваше чудесное величие…
Кейзерлинг подтолкнул Бирена в спину:
– Момент удобный… пользуйся, болван!
Бирен, крадучись, поймал фон дер Ховена в дверях замка:
– Может быть, в минуту, столь торжественную для Курляндии, вы соизволите причислить меня к благородному рыцарству?
В ответ лангофмейстер захохотал:
– Рыцарство благородно, но… благороден ли ты?
Раньше обычного проснулись в это утро фрейлины – защебетали. Тайны сохранить не удалось: еще и день не осветил Митавы, а сонные бюргеры, позевывая, уже сходились к ратуше:
– Слышали? Наша герцогиня стала уже императрицей…
Волновался фон Кишкель (старший) за своего сына – фон Кишкеля (младшего), выдвигал его впереди себя:
– Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты. России всегда нужны чиновники – образованные и честные!
– Фрау Мантейфель, а вашей дочери повезло: из фрейлин курляндских быть ей статс-дамой в России.
– Добрые митавцы, а каково теперь бродяге Бирену?
– О-о, вот уж выпало счастье…
Анна Иоанновна спешно перебирала свои сундуки, встряхивала гремящие роброны. Прикидывала на себя фижмы – какие бы попышнее? И выбрала такие, что в двери боком пролезала, иначе было никак не пройти – задевала за косяки. Навзрыд лаяли в замке собаки: просились на двор, но сегодня было не до них – лайте!
– Великое дело! – сказала Анна Иоанновна, зардевшись в гордости. – Теперь, что ни день, буженину с хреном есть буду. Зверинцы разные разведу. На богомолье схожу – святым угодникам поклониться. Милостыньку нищим подам. Баб разных приючу, чтобы они сказки мне про разбойников страшных сказывали…
Кейзерлинг заметил на столе белую костяную палочку камергера (Бирен забыл ее в суматохе). Взял он эту палочку и сказал:
– Какая прелесть! Эрнст, подари мне ее… на память.
– Бери, бери, – расщедрилась Анна Иоанновна. – Жалую тебя в свои камергеры… Чувствуй и верь: благосклонна я к друзьям!
В дверях неслышно появился фактор Лейба Либман; ростовщик оглядел толпу придворных герцогини и во всеуслышание объявил:
– Высокородные дворяне, вот повезло вам… правда? Вы едете на Москву, я слышал, а бедный Либман остается здесь. И все, что вы набрали в долг у меня, теперь… пропадет? Правда?
– О подлый фактор! – оскорбились рыцари. – За нами не пропадет… Дай только добраться до Москвы!
– Э-э-э, – засмеялся Либман, – так не годится. Уж лучше я поеду вместе с вами. И получу, что мне полагается с вас, из рук в руки – уже на Москве…