Слой-2
Шрифт:
– Ах черт! – Виктор Александрович досадливо поморщился. – Забыл командировку отметить.
– Не беда, заедем в управление, поставим нашу печать.
– Это, знаете ли, как-то не очень – командировку в милиции визировать.
– А мы не милиция, – сказал следователь.
– Час от часу не легче... Я что, организованный преступник?
Евгений Евгеньевич сжал левый кулак и резко поднял его к плечу.
– Рот фронт! Долой коррумпированную власть! Банду Ельцина под суд! Хорошо, я распоряжусь, вам отметят здесь, в гостинице.
– Спасибо за заботу. – Виктор Александрович не
– Согласен. Только Задорнов, простите, говорил не про милицию. Он о властях и о бандитах говорил.
– Вот как? – удивился Слесаренко. – Тоже интересная комбинация.
– Ещё какая интересная, – согласился следователь. – Да, Виктор Александрович! Если в ближайшее время в Тюмени наши люди вас слегка побеспокоят, вы уж не обессудьте, прошу вас. Служба!
– Что толку, – роясь в поклаже, заметил Слесаренко. – Все равно ведь не поймаете. Вон Листьева убили – и что, хоть бы что.
– Ну, Кулагин – не Листьев, здесь всё намного проще.
– Вы так полагаете?
Виктор Александрович захлопнул «дипломат», проверочным взглядом окинул комнату.
– Черт побери, бритва!
Когда вернулся из ванной, не удержал язык и спросил следователя:
– Скажите, Евгений Евгеньевич, вот так, без передачи, мне это важно: Кулагин на самом деле был связан с криминалом или это так, бабские сплетни! Вы понимаете, мы много с ним работали, почти друзьями были...
– Ну, если «почти»... – Виктор Александрович на миг обжегся стыдом. – Ваш Колюнчик давно уже ходил по краю. Сам он, конечно, не вор, не бандит, но работа у него была... Очень скользкая. Специалистов такого рода рано или поздно убирают – если не чужие, так свои.
– «Он слишком много знал»?
– Чем истина банальнее, тем она вернее, увы.
Слесаренко уже раздражала в Евгении Евгеньевиче эта его смесь профессиональной «фени» и показной какой-то начитанности. «Такой может ударить на допросе, но потом обязательно извинится, – решил про себя Виктор Александрович. – А потом снова ударит».
– Я готов, – сказал Слесаренко.
Евгений Евгеньевич вывел его в коридор, именно вывел, и вел до крыльца, до машины. В армии он сиживал «на губе», главным образом за самоволки; «губарей» выводили из камеры в нужник и обратно, и ему было знакомо это ощущение конвоира за спиной.
В самолете он достал из чемоданчика и внимательно перечитал подписанный Сидоровым договор о финансировании университета. Составлено правильно, чин по чину, указаны сроки поступления денег. Два листочка бумаги с печатями придавали хоть какой-то практический смысл этой странной сургутской поездке. Виктор Александрович понимал, что цепляется за них как за соломинку: «Не хотел же ехать, чувствовал, что зря...».
В Тюмени уже знали.
И водитель, неожиданно встретивший Виктора Александровича у проходной аэропорта (не звонил же, откуда известно), и большеглазая от внутреннего страха и какая-то похудевшая сразу жена, и секретарша Танечка (опять это имя, а ведь раньше не обращал внимания, слава богу, совсем не похожа), и коллеги по службе, и мэр, и
Эта догадка усилилась, когда ему предложили взять отпуск на пару недель и отдохнуть. Намекали, что статус доверенного лица одного из кандидатов в губернаторы не очень легитимно совмещается с исполнением государственной службы; дескать, нет ли здесь повода для обвинений в использовании служебного положения. Виктор Александрович понимал, что – туфта, по закону совсем не обязан, просто выталкивают абы что, честь мундира, страхуются на всякий пожарный, отстраняют на время следствия. Ну и черт с вами.
Он в тот же день написал заявление и к обеду приехал домой, переоделся и стал собираться на дачу. Позвонил Вере в школу. Жена засуетилась, хотела поехать вместе, но Слесаренко сказал ей про стройку и развал, обещал прибраться и позвонить ей назавтра от соседа: пусть, мол, тогда и подъезжает. Договорились, что сын привезет Веру завтра к вечеру, после работы, а потом заберет утром; может, и сам захочет вернуться в город, как знать.
Проезжая мимо, глянул на бывший кротовский особняк. После того случая банкир продал его наскоро кому-то из крутых, купил себе большую квартиру в центре. Говорил при редких встречах, что «помещиком» более быть не желает – не судьба, видать, ну и ладно...
Слесаренко содрогнулся, уразумев с пугающей ясностью, что вот уже дважды за этот быстрый год он вполне мог бы стать неживым.
Мысли о возможной, как выяснилось, в любой момент и неизбежной когда-то смерти посещали Виктора Александровича не часто, но, в силу наступивших лет, отчетливо. Он не был человеком верующим и даже не знал, был ли в детстве крещен – спросить некого, спросить уже было некого, – и грядущее его исчезновение беспокоило душу страшащим незнанием: как же гак? Всё будет, а меня не будет. Он понимал, что миллиарды людей тысячи лет задавали себе этот банальный и жуткий вопрос, и знал, что даже в математике ноль равен бесконечности, и единственная форма вечности есть вечное небытие, и когда спал без снов, не чувствуя себя и мира, получалось – на время умер, для спящего столетье – один миг... Уже давно нет родителей, они никогда не видели и не увидят правнука, и он тоже не увидит своего, но первое было естественным – он свыкся, второе – невозможным и несправедливым. Как же так? Нельзя же так...
В подполе, за мешками с картошкой, были спрятаны две бутылки водки для печника – отметить окончание работы. Он решил по приезду тяпнуть стаканчик, но выругал себя за слабость и в подпол не полез: взял молоточек и обтюкивал кирпичи, пока не пришли таджики.
Совсем стемнело. Он зажег лампу на веранде, мимоходом подумав с неприязнью, что сейчас на свет принесет кого-нибудь, а хотелось побыть одному. Рано или поздно зайдет сосед Никитич, это неизбежно: видел и знает, что здесь, главное – не вязать себя разговором и не пить, тогда он пробудет недолго.