Слой-2

Строгальщиков Виктор Леонидович

– Придется платить, – сказал он Коллегову. Редакторша тиснула в своей газетке хвалебную оду Рокецкому и требовала в письме сто пятьдесят миллионов компенсации за труды.

– Да пошла она, – сказал Коллегов.

– Это полное говно, – повторил интеллигентный Дубинин. – Притом вредное. Я не об авторе, а о содержании статьи. За такие публикации Окрошенков должен платить, а не мы с вами. Статья вызывает полнейшее неприятие у читателя. Хуже этого только придуманный москвичами плакат «Россия – Родина – Рокецкий». Кстати, сожгите его немедленно, Сергей

Михайлович.

– А плакат не у меня, – развел руками сидевший у стола председатель комитета по делам молодежи Сарычев; они познакомились, когда Лузгин работал в «молодежке» на телевидении. Дубинин тоже сотрудничал с Лузгиным на заре передачи «Взрослые дети»: консультировал его по непростым вопросам властной психологии. – Основной тираж они где-то прячут.

– Как мне надоел этот бардак! – Коллегов скривился и бросил на стол «гэшную» бумагу. – Блин, ну где штаб? Каждый воротит что хочет! И Рокецкий со всеми соглашается. Ведь договаривались же: ни слова никому без нашего разрешения! Нет: принимает эту Гэ, потом она пишет хрен знает что, потом к нему проскакивает Снисаренко, потом Гольдберг... У нас вообще есть план работы со средствами массовой информации или нет? Уволюсь на хрен, так работать нельзя.

– Ты успокойся, Миша, – сказал Дубинин. – Бардак был и будет – это выборы. Но, согласен, его надо упорядочить. Ты поступай, как Рокецкий: со всеми соглашайся, всем говори «да», а делай так, как считаешь нужным. И этой скажи, что заплатишь, но – потом, после выборов. И сунь ей миллионов десять в качестве аванса, чтобы рот закрыла на время.

– Я ей суну, уж я ей суну, – угрюмо сказал Коллегов, и комната взорвалась хохотом. Громче всех смеялся сам Мишка, наклоняясь вперед и разводя руки и пальцы цыплячьими крыльями.

Лузгину налили кофе. Он рассказал про девочку с бумажечкой и дедушку Рокецкого. Мишка просто умер, а Дубинин сказал: «Это провокация. Вы там вообще чем занимаетесь?».

Без пяти десять они с Коллеговым пошли в приемную. По дороге Мишка сказал Лузгину:

– Слышь, попробуй спросить его о брате. У него есть брат, сидел за антисоветчину. Это сказалось на Рокецком, мы знаем, но он никогда ничего никому не рассказывал.

В приемной таились просители и вызыванцы, но секретарша кивнула им со значением, и они вошли в кабинет, потолкавшись немного в тяжелых дверях.

Губернатор сидел за столом и встретил их взглядом исподлобья, в котором еще остывали какие-то другие мысли – не про них. Потом он потер ладонями вислые щеки, мотнул головой и поднялся уже к ним.

– Вот кого надо в губернаторы двигать, – сказал Рокецкий Коллегову, пожимая руку Лузгину. – Молодой, посвежевший, морда гладкая, глаза горят...

«Да уж, гладкая после вчерашнего», – подумал Лузгин, хотя и знал, что действительно выглядит лучше в последнее время. Сам же губернатор смотрелся усталым и взъерошенным, не было в нем привычного «рокецкого» лоска и столь же привычной, не очень нравившейся Лузгину какой-то полковничьей демонстративной самоуверенности. «Достало

мужика», – подумал он. На «морду» он не обиделся: морда, она и есть морда.

– Заживает? – спросил Рокецкий, глянув в лоб Лузгину.

– Как на собаке, – ответил он. И в самом деле, шрам стал почти незаметен, но вдруг потемнел и обозначился снова после вчерашнего.

– Пойдем туда. – Губернатор махнул рукой в сторону двери в боковой стене. – Тут как-то... Скажи в приемной, пусть час не беспокоят.

Коллегов кивнул и вышел, показав Лузгину на прощание ободряющий кулак.

Лузгин знал, что в губернаторском кабинете есть так называемая комната отдыха, но никогда не бывал здесь и сейчас оглядывался с живым интересом. Нечто вроде серванта, холодильник, телевизор с «видиком», какая-то барочная, гостиничного вида мягкая мебель, особенно диван, на котором, прикинул Лузгин, неудобно сидеть и совсем невозможно лежать.

Рокецкий включил кипятильник, достал из серванта чашки, банку кофе и вазочку с сахаром, посмотрел внимательно на Лузгина и спросил:

– Рюмку не хочешь?

За стеклом серванта стояла маячком початая бутылка «Белого аиста».

– Нет, спасибо, – сказал Лузгин и достал из кармана портативный магнитофон.

Губернатор покосился на вредную машинку.

– Ты, Володя, хочешь прямо сразу?.. Может, просто поговорим для начала?

– А мне «просто разговор» как раз и интересен, Леонид Юлианович.

– Ну как знаешь.

В кабинете он бы спросил разрешения, а здесь закурил первым. Рокецкий тоже сунул в губы сигаретину. Курили и молчали, звякая ложками в чашках. Лузгин был неплохим телеведущим, умел работать с «выступающими» и знал, что первый выпад следует делать резко, но не в лоб, а сбоку, по касательной.

– Леонид Юлианович, почему в этом огромном доме у вас нет друзей?

Губернатор сидел в низком кресле, локти на коленях, сигарета качалась над пепельницей.

– Ты так считаешь?

– Да, я так считаю.

Рокецкий откинулся в кресле, посмотрел на высокий белый потолок.

– Ты не совсем прав, хотя... Согласен, всё же я никого к себе близко не подпускал, это есть, достаточно был одинок... Но так и должно быть, наверное. Это раньше были коллегиальные органы, президиумы и в бюро товарищи, а сейчас нет – я везде отвечаю один, один несу за всё ответственность.

– Но вот выборы, а я почти уверен, что никто в этом доме за вас грудью на пулеметы не пойдет. Почему?

– Про всех не надо, здесь есть очень хорошие люди. А вот средний чиновник... Рокецкий придет, Рокецкий уйдет, а он думает, что останется, будет всегда. Поэтому ему скажи кто-нибудь: «Какой плохой Рокецкий!» – он в ответ: «Да, какой плохой!..». Скажи: «Хороший!» – «Да-да, молодец!». Они думают, что они вечные. Нас наверху меняют, а они будут всегда.

– Но ведь это святая правда.

Посмотрим... После выборов. Конечно, они держатся за свое кресло, оно не такое уж плохое: и зарплата, и кабинет, и влияние.