Слой-2
Шрифт:
– Вот что значит отсутствие практики, – посетовал бородатый. – Ну как, брат мой Геннадий, покажем провинциалам, что такие русские коммандос?
– Плёвое дело, – ответил москвич. – Вы сможете всё это увидеть, Сережа. По нашей команде Степану выстрелят в спину контактным замыкателем на поводке – пятнадцать тысяч вольт, но сила тока небольшая, вырубит на время, ну, будет ожог на точке касания, это не смертельно. Второй наш человек через окно фиксирует Слесаренко, чтобы тот не вскочил по глупости.
– А дальше? – спросил Кротов, слегка обалдев от услышанного.
– А дальше... вскрытие покажет, – рассмеялся Юрий Дмитриевич и вдруг резко поднял руку, склонился низко к экрану теле-монитора. –
– Дайте, дайте! – почти выкрикнул Кротов и сунулся головой меж передних сидений. Юрий Дмитриевич немного отклонился в сторону, и Кротов обмер, увидев на сером экране, что Слесаренко стоит в полный рост перед Степаном, вытянув руку ладонью вверх, а Степан отмахивается от него пистолетом.
– Вот сука геройская, – раздраженно сказал Геннадий Аркадьевич. – Мог ведь наших ребят положить одним махом.
– Давайте кончать, – Юрий Дмитриевич пихнул монитор в руки Кротову. – Мне уже остокиздело наблюдать душевные страдания тюменских обормотов.
– Э, постойте! – торопливо сказал Кротов, не зная, куда пристроить оказавшийся неожиданно увесистым и теплым монитор. – А вы уверены, что Степа не пальнет в Слесаренко с испугу или от судороги, когда его током ударит?
– Умный мальчик, – похвалил его бородатый. – Вначале мы высадим левое окно, Степан дернется в ту сторону стволом – тут мы его и поджарим. Нет, но каков наш начальник, однако! Вот что значит сибирский характер! В чем дело, Андрюша? – Юрий Дмитриевич нажал кнопку на дверной панели, боковое стекло плавно поехало вниз. Белобрысый молча протянул в окно машины сотовый серый телефон с откинутой крышечкой микрофона.
– Да, – сказал Юрий Дмитриевич. – Повторите... Минуту.
Бородатый опустил руку с телефоном и повернулся лицом к Кротову; на лице бородатого ничего не читалось.
– Анекдот под занавес, – сказал бородатый. – Приходит Чубайс к Черномырдину, а тот сидит угрюмый, мрачный...
– Есть новости? – спросил Кротов.
– Погоди, доскажу. Чубайс спрашивает: «Что случилось, Виктор Степанович?» – «Ты знаешь, Толя, сегодня ночью как по голове ударило: ну не могу, не могу я понять эти наши реформы!..».
– А мне что делать? – подал голос белобрысый за окном машины.
– Заткнись, пожалуйста. Сидит, значит, чуть не плачет. Чубайс ему и говорит: «Успокойтесь, Виктор Степанович, я сейчас вам быстренько всё объясню». – «Эх, Толя, объяснить я и сам могу... Я их понять не могу!..» – закончил бородатый и первым принялся смеяться.
– Что за звонок? – снова спросил его Кротов.
– Звонок? – Юрий Дмитриевич удивленно посмотрел на телефонную трубку. – Ах да... Везёт вам, Сережа.
– А нам не везёт, – разочарованно произнес уже догадавшийся обо всём Геннадий Аркадьевич. – Казус белли отсутствует начисто.
Кротов взял протянутую ему трубку, выслушал сообщение и сказал: «Спасибо». Возвращая телефон, он намеренно рано выпустил его из пальцев и уронил на пол машины между передними сиденьями. Он видел, как дернулась за окном голова белобрысого; Юрий Дмитриевич не удостоил вниманием это мелкое и мстительное кротовское хамство.
– Я сам пойду, – сказал Кротов. – Дайте команду амбалам.
– Сделайте одолжение, – сказал Юрий Дмитриевич.
Кротов снова прошлёпал по жиже до калитки, обошел дежурившего на углу дома стрелка и постучал суставом указательного пальца по стеклу. Он увидел сквозь тюлевые занавески, как вздрогнула спина Слесаренко, и на один ужасный миг ему померещилось худшее, но тут спина качнулась в сторону и выглянул нахмуренный Степан, где-то на уровне слесаренковского плеча, а затем и сам Слесаренко повернулся лицом к окну и принялся высматривать причину стука в заоконной темной тишине.
–
Глава последняя
И пришел понедельник.
Виктор Александрович Слесаренко к девяти появился в мэрии и забрал в канцелярии своё, уже оформленное распоряжением, заявление об отпуске. Когда Виктор Александрович со всеми бумагами пришел к мэру, тот посмотрел на него пристально и сказал:
– Давно бы так.
Единственная сложность была в том, что секретаршу Танечку тоже оформили в отпуск – так сказать, параллельно начальнику, но Слесаренко решил, что обойдется без нее пару недель, но не обошелся, потому что после обеда того же дня Танечка уже сидела за своим столом в приемной и молотила что-то на компьютере. В январе, после второго тура выборов, Виктору Александровичу предложили работу в областной администрации, он поблагодарил и отказался.
Кротов навестил Лузгина в больнице вечером, когда сняли очередную капельницу и разрешили встать и покурить. Лузгин уже знал, что Андрей со Степаном выследили любовницу Обыскова и вернули большую часть денег; о методах воздействия Лузгин не спрашивал, судьба этой девки была ему глубоко безразлична. Они курили в кабинете у Ковальского, и, когда Олег вышел, Лузгин рассказал Кротову про похищенные им из сейфа деньги с бантиком. Кротов делал хмурое лицо, но надолго его не хватило. Откашлявшись и отсмеявшись, он сказал Лузгину:
– Ты украл свою премию.
– Чего? – переспросил ошеломленный Лузгин.
– Ты украл свою премию, дурень.
В марте следующего года Лузгин вернулся на телестудию с новой придуманной им передачей.
Кротов всё-таки набил Степану морду, но потом они помирились: заставил Юрий Дмитриевич – дело выше личной неприязни: с фирмой Андрея у них наметился хороший оборот.
Когда Кротов тогда отыскал Лузгина и увез его снова в больницу, то приехал домой лишь к полуночи и застал там бригаду «скорой помощи»: сын отравился йогуртом из баночки, ему промывали желудок, и надо было взять кровь из вены на анализ. Кротов сослепу от горя наорал на мать, та убежала в слезах и закрылась в ванной. Врачиха настаивала на госпитализации, но Кротов уперся и не отдал им Митяя, однако без анализа врачи не уезжали, и Кротов посадил дрожащего и плачущего сына на колени, прижал к себе и выставил врачихе тоненькую веточку Митяевой руки, куда она полезла своим тупым огромным шприцем, сын закричал: «Папа, не надо!» – и Кротов зажмурился, чтобы не видеть, но врачиха сказала недовольно: «Вы смотрите, куда держите», – и пришлось смотреть. Потом ему давали нашатырь, а Митя лежал лицом к темному окну и вздрагивал. Когда врачи уехали, Кротов лег за спиной сына и погладил легонько плечо, но сын дернулся и отбросил отцовскую руку. Вскоре сын перестал вздрагивать и затих; Кротов уже думал, что заснул, как вдруг услышал тихий обиженный голос:
– Сказы.
– Что? – не понял Кротов. – Что сказать, мой хороший?
– Сказы.
– Что, милый, что?
– Ты мая адость, ты мае сонышко.
– Конечно, Митя, конечно! – прошептал Кротов перехваченным горлом. – Ты моя радость, ты мое солнышко...
Спать он ушел в другую комнату, чтобы не пугать сына своим жутким храпом. На кровать Наташки в детской легла бабушка – они с Кротовым пообнимались в ванной и успокоились.
Утром Кротов проснулся от шлепанья босых Митиных ног; из детской доносилось басовитое бабушкино гудение. Он затаился и лежал, зажмурившись, потому что снова нахлынуло чувство тоскливой вины за эту свою беспомощную жестокость и невыносимо стыдно было открыть веки и увидеть в глазах сына то, что он уже видел там минувшей ночью.