Слуга господина доктора
Шрифт:
В кармане у меня был диплом о высшем образовании, все сомнения относительно собственного величия, пробужденные Горчаковым, Блюменфельдом и Смулянским оставили меня, и я, вложив в интонацию избыток презрения, сказал:
– Знаете что, я, пожалуй, пойду.
И посмотрел на Макееву. Она, добрая, вульгарная и прокуренная, сделала лицо “эх ты, лопух”, и отвернулась к окну. Видно было, что она жалеет обо мне.
– Подождите, – сказала критик Сосновская, и, обратясь к председателю, пояснила, – я выйду.
На выходе она предложила поступать к ним в аспирантуру и даже довела меня до соответствующего отдела. Я благодарил ее, взял проспекты, но про себя подумал, что мне, чем здесь учиться, так лучше г...вно лопатой есть.
Так я не стал театральным критиком. Последняя надежда войти в прельстительный мир богемы растаяла. Постепенно, пересмотрев все спектакли Москвы, не находя ничего нового, я решил больше в театр не ходить. Оставалось думать – чем бы заняться. К той поре я уже два года состоял в позорной должности школьного учителя и дальше с этим тянуть не мог. Я притащился к себе на факультет, на ту единственную кафедру, которая, на
Вот тогда-то, когда мысли мои отрешились от прошлого, и глаза мои распахнуто воззрились в грядущее, в моей жизни вновь появилась Инна.
Она позвонила летом под вечер, и я, конечно же, не узнал ее. Она сказала: “привет, это Ира”, – и я опять не узнал ее, потому что Ирой ее в Студии никто не называл. Ира – было ее настоящее имя, но она, недовольная им по молодости, предпочитала называться Инной. “Инк, ты, что ли?”, – спросил я растерянно и внутренне напрягся. Только-только меня отпустили студийные кошмары. Первое время мне что ни ночь снилось, как меня убивают на художественном совете. Она задала мне несколько клишированных вопросов для начала разговора. Я отвечал сдержанно и сухо. Услышав холод в моем тоне, она вспылила: “Если не хочешь говорить, тогда до свидания”. Я сразу перешел из состояния заторможенного в возбужденное, и стал сбивчиво оправдываться. На середине путаного объяснения я остановился и спросил, не слышит ли нас Ярослав Ярославович. Я так отчетливо представил его серый, никотиновый взгляд, что детский первобытный ужас студийных лет встал передо мной в полный рост. “Причем тут Ярослав Ярославович? – спросила она с озлоблением, но вдруг продолжила совсем иначе: – Ты что, ничего не знаешь?” Я не знал. С той поры как мы разошлись с Кириллом, я избегал появляться в компании бывших студийцев. Ко всему тому, меня утомила невозможность выйти в разговорах с ними за пределы оголтелой хулы Мастера и худсовета при плебейском тайном благоговении. Так что я не мог знать о том, что вскоре после Инкиных родов Ярослав Ярославович сблизился с председателем худсовета, которая ждала этого с голубиной верностью шесть лет. Инна стала предметом козней Мастера и его любовницы. В нескором, к сожалению, времени Инна ушла от Мастера и зажила с ребенком в коммунальной квартире заводского дома под снос. Сам Мастер недолго торжествовал – ОБХСС заинтересовалось, каким образом в «Теамас» за год износилось и пришло в негодность тысяча девяносто пять веников. Были и другие досадные проколы по финансовой части. На какие-то тайные от артистов деньги у Мастера появилась машина, потом в «Теамас» стали захаживать подозрительные люди с недобрым взглядом, спрашивая Ярослава Ярославовича. Потом он вовсе исчез, прихватив из реквизита именное охотничье ружье с серебряной собачкой. Где обретался с той поры Ярослав Ярославович Крайний или Жуков, как он отныне называл себя, Инна не знала и не искала знать.
К концу разговора мы, совершенно потеплев и недоумевая, как могло статься, что мы не виделись более четырех лет, уговорились поехать в Марфинский дворец. Я обещал познакомить Инну с моей возлюбленной и боевой подругой Чючей, а она – накормить нас чем бог послал и напоить, коли я уже начал пить. Пить я не начал, зато Чючя была не дура.
Я застал Инну изменившейся с последних пор. Она не сказать подурнела – попростела как-то, стала земная и понятная. Когда она смеялась злорадно, то разворачивалась профилем и, раскрывши рот, говорила низко: “А-а-а!!” Если же она смеялась просто так, то жмурилась, била узкой ладонью меня по предплечью и говорила тоненько: “И-и-и-и!.. Ой, прекрати, сейчас уморишь!” Волосы ее, пережженные перекисью и простые, оскудели, не накрашенное, загорелое лицо казалось лишенным бровей и ресниц. Но у нее была все та же завидно балетная фигура худого и правильного сложения и еще более привлекательная манера двигаться – казалось, что в каждом движении она следует тайному хореографическом правилу. С Чючей они тотчас спелись. Моя девушка рассказывала скабрезные анекдоты, а Инна смеялась: “И-и-и!..”
Попытки Инны вернуть старые дружбы оказались напрасны. Студийцам она не звонила, кроме двух – Хамида и Андрея. Прочих она презирала старой памятью за беспринципность. Но означенные два – Хамид и Андрей, едва придя к ней и глотнув водки, потянулись хищными руками к хореографическим прелестям, отчего удалились с большей поспешностью, чем могли ждать, навещая одинокую женщину.
Я ввел Инну в свой круг – она приехала на день рождения, где обычно собирался цвет нашей молодежи. Это было событие августа. Я, полагал увидеть хихикающую простушку в остатках осыпавшейся юности, а впустил столичную диву, полную волос, бровей, ресниц, обнятую красотой – несомненно старшей восемнадцати, но хотелось сказать – семнадцатилетней. Она была внимательна, тонка, остроумна, смеялась к месту и умно, каким-то специальным грудным органом, так что сразу хотелось говорить ей непошлые любезности. Она была принята всеми мужчинами и, как ни странно, по-моему, впервые в ее жизни – всеми женщинами. Она почерпнула друзей из моего круга, и в скором времени наши вечеринки и совместные прогулки стали немыслимы без нее. С годами у нас нашлась общая работа – то мы поставили на пару кукольный спектакль, то вместе шакалили по лицеям, преподавая риторику, год проработали на радио. Потом, когда она открыла в себе вокальный дар и поступила в МГТА на эстрадный факультет, я подпевал ей на записи бэк-вокал. Наша дружба крепла год от года, и Инна, до крайности необязательная в мелочах, в этом была постоянна, за что и любима. Помню, однажды я после долгого перерыва приехал в собрание студийцев, где мне были, казалось, рады. Там же друзья поделились со мной сплетней, в которой я дебютировал в главной роли. Сюжет был столь смехотворен и неожидан, что я под хмельком только хохотал. Потом, однако, я почувствовал себя преданным и несчастным. Разговаривая с Инной понурым голосом, я проговорился, посетовав, что люди, которых я считал своими друзьями, участливо рассказывают мне ими же выдуманный слух, вместо того чтобы оберечь мое имя и спокойствие.
– Нашел на кого обижаться. Они же быдло, трусы. А друзья у тебя, слава богу, есть. – Она задумалась, как бы убедительно сказать, что она имеет в виду. – Ты знаешь, маленький, – сказала она, – да я за тебя глотку перегрызу.
И ведь так и сделает, знаю, что сделает. С детских лет меня окружали сильные, эпически могучие женщины и слабовольные, хилые духом мужчины. Я думаю, что одни только Инна, Варечка и Марина могли бы защитить мою честь, имя и физическое здоровье.
Так вот у этой самой Инны я сидел февральским вечером 1996 года за пивом и бубликами и слушал ее рассказы про театрально-концертное бытие. И не знал, что в то же время в жизни моей готовится перипетия, сулящая мне счастье многих дней.
IV
Я сочту своим долгом распространить наше покровительство на пришедший в упадок театр хотя бы ради тех ассоциаций, с которыми он для меня связан.
За что бы ни бралась Инна, или, как ее прозвали с легкого языка моего друга Димы – Вячеславовна, все ей удавалось (речь идет, конечно, только о творчестве). Воистину, она была помазанницей муз на земле. Сидя без денег, она вышивала белой гладью, зарабатывала постановкой танцевальных номеров в кабаках. Она шила, сообразуясь лишь с собственной фантазией, и получалось – хорошо. На радио она сочиняла драматические сценарии за два часа до эфира – начальство в восторге, публика в экстазе. В поисках идеи для новой песни, она, мурлыкая, пролистывала Дельвига, и писала лучше всех поэтов Пушкинской поры за исключением, может быть, самого Пушкина. Сегодня ей захотелось побыть узколобой дурой и мещанкой, и это ей удалось – пальчики оближешь.
– Арсений, – гнусила она, глядя задушевными глазами, – Тебе надо вернуться к Марине.
Она сидела, положив тощие локотки на стол, в ее бокале с глотком “Жигулевского” засыхала пена. Она смотрела на меня сердобольно, как графина Лидия Ивановна на Алексея Александровича, и очень хотела выглядеть миротворицей. Уже давно они были с Мариной приятельницами, и приняли участие друг в друге с первого знакомства. Марина сказала, что Вячеславовна, конечно, неумна и некрасива, но из всех моих подруг единственная, с кем можно общаться. Инна возвратно сообщила, что принимает Марину всем сердцем, как и всякую, кого я назову своей женой – пусть это будет хоть мусорщица Глафира. В общем, они назвали друг друга сестрами. Теперь же, с той поры, как мы с Мариной расстались, любовь Марины к моим друзьям обострилась, они втайне от меня собирались на Арбате невидимой ложей, и рано ли поздно начинали говорить с покинутой женщиной на единственную интересующую ее тему – как вернуть меня к пути добродетели.
Я лениво думал о своем – как стабильна и упорядоченна стала моя жизнь в любви и нищете, что, видать, подходит роковой возраст душевного бездействия и знания жизни, когда угасают страсти, и, простившись с ними, понимаешь, что простился без сожаления.
Вячеславовна повздыхала еще по-бабьи, неразборчиво поохала и продолжала:
– Сень, уж ты не мальчик, пора тебе и о семье думать. К бережку, пора, Сеня...
– Ты старая корова! Хватит городить чушь! – рявкнул я нарочито грубо, – Много ты свою жизнь устраиваешь!..
Я не старался витийствовать в остротах – рассмешить Вячеславовну было нетрудно. Вот и сейчас она залилась своим “и-и-и”:
– Ну, ты уморил...
Кажется, с той поры как Инна ушла от Ярослава Ярославовича, ее сердце оставалось незанятым. Пару лет она прожила с моим старым другом Димой Бриллиантовым, потом бросила его по причинам столь часто ими обоими упоминаемым, что я приучился не слушать их и вовсе позабыл. Через некоторое время у нее появился новый поклонник, столь же яростно влюбленный в нее, как и мой бедный друг, – это был парень моих лет, выпускник МГТА, режиссер завшивелой передачи на НТВ. Инна не таила ни от общественности, ни от самого носителя чувства, что природа их сожительства имеет практический характер. Вячеславовне нужны были деньги, связи, телевиденье, на которые она выменивала свою любовь, как туземцы меняют золото на стеклянные бусы. Сейчас добавилась необходимость использовать знакомства Олега в Комиссаржевском училище. С некоторых пор Инне стало утомительно быть примой своего курса в МГТА, – с того дня, как руководитель курса, академик Прибоев, спросил у нее на репетиции: “А что, знаешь, какой у меня х...й?” Вячеславовна потерялась (что, вообще-то, бывало с ней редко), так как любой ответ мог показаться бестактностью. По трезвом размышлении, она решила тайно перевестись в «Комсу». Покамест она собирала документы и переоформляла экзамены. Хуже всего было с зарубежной литературой. “Нет, нут ты представляешь, – возмущалась она, – у них там нет преподавателя! Нет преподавателя по зар. литературе!” “Да не может быть”, – говорил я, никак не проявляя заинтересованности в теме. “Говорю я тебе, нет!” – кипятилась Инна.