Слуга господина доктора
Шрифт:
Столкновение Игоря с Серым горестно задело мою ранимую душу. Я редко бываю свидетелем насилия, отчего не утратил способности не то что сострадать, но быть взволнованным через вид драки. Вот и сейчас я многократно повторял в памяти мельчайшие элементы сегодняшнего дня, ужасаясь и благодаря небеса, что мне не суждено было оказаться сегодня ни битым, ни смешным. Я размышлял, что если бы натурал Серый не остыл столь внезапно, – не стало бы сегодня меньше одним студенческим кумиром? Что бы я делал, подойди Серый ближе? Покорно ждал, покуда он выкрошит из моего рта дорогостоящий протез? Или, презрев закон чести, спасся бегством, терпя насмешки? Вообще-то, за всю жизнь меня никогда не били. Один раз
Должно быть, с этого дня, хотя точно я и не знаю, мое чувство к Робертине стало клониться к закату.
IX
Прекрасный незнакомец шагал, как молодой титан среди племени карликов, которые боязливо-восторженно взирали на его красоту, и украдкой, словно запретным плодом, любовались профилем его лица; когда же настойчиво ищущий взгляд этого человека, которому, быть может, показался бы тесен весь вольный эфир, отбросив гордость, встречался вдруг с моим взглядом, то бывала чудесная минута; но мы, вспыхнув, смотрели друг на друга и шли своей дорогой.
Между тем в театральном училище я шел по победному пути. Курс “хороших мальчиков” был отозван на подготовку к творческому экзамену, зато мне предстояло новое знакомство – с полумесяцевым опозданием приступил к изучению зарубежной литературы курс “бездарных мальчиков”, как определил его друг Хабаров. Первое знакомство я бы не назвал удачным, иначе говоря, я был неудовлетворен и весь день злился. Отвыкшие учиться и, видимо, от природы нерадивые, на мою лекцию пришли трое. Я с тоской тянул время, в расчете на то, что подойдет еще хоть кто-нибудь, пусть хоть самый завшивелый. Не было никого. Я досадливо курил. Мне читать лекцию троим – это все равно, что пахать на “пежо”. К тому же и те трое, что пришли, были, прямо сказать, не свежак. Одна была всклокоченная дама с сонным и злобным выражением лица – она показалась мне некрасивой, хотя, возможно, я был не прав. С самого начала я предубедительно негативно к ней отнесся, и, как впоследствии оказалось, интуиция меня не подвела. Это была Наташа Селиванова.
Был еще мальчик, старший двадцати лет, простой и располагающей наружности. Как Ты знаешь, моя крайне слабая память на имена, осложненная недолгой памятью на лица, играет со мной шутки – мне он показался знакомым. Я почему-то решил, что мы с ним вместе отдыхали в Греции и что его зовут Костя. От этого я дарил ему приветливый взгляд и неопределенно кивал. Он тоже кивал мне с робкой вежливостью. Его кивки ввели меня в еще большее заблуждение, так что еще некоторое время, до самого конца занятия, я полагал, что это Костя из Греции. Его звали Женя Еськов.
Ну и третья дамочка была просто пальчики оближешь. Красивая – душенька, дура – слюни по подбородку. Веселая, славная. Мне так хотелось все кинуть к чертовой матери и сказать: “Лена Дорохова, давайте дружить!” Но я был связан академическими обязательствами с этой троицей и прочитал им заунывную лекцию про модернизм. Теперь уж я тасовал имена не с прежним пылом – и Балакирев, и Фрейд, и Шёнберг казались студентам понурыми занудами, вроде лектора, который все только курил и глядел на часы.
Вот каковой увиделась мне Половцевская студия при первом знакомстве. Две “хорошие” девочки, из которых одна показалась мне глупа и уродлива, другая же только глупа, и один “бездарный” мальчик – милый, но, пожалуй, и только. Тем охотнее я, расставшись с ними, окунулся в курс “хороших мальчиков”. В лихорадочной готовности “хорошие мальчики” сновали по этажу – костюмированные, иные в гриме – улыбчиво отмечая меня.
– Знаете, что я показываю? – крикнул мне издали Антон Макарский.
– Что, Антоша? – откликнулся я, двинувшись к нему на два шага, но остановившись на пути в ожидании, когда он сам подойдет.
– «Каина”.
– А... – сказал я видимо разочарованный, – А почему вы взяли такую... – я хотел сказать “скучную”, – ...сложную пьесу? На ней уж многие зубы сломали.
Сказать по чести, мерзейшая драма. Квинтессенция риторической скуки.
– Ну, так вы не знаете как я ее поставлю! Я решил сломать все традиции.
– Ну-ну, – сказал я, потому что больше мне нечего было сказать.
Байрон прелестный писатель. Он был хорош собой и лорд, потом кое-что из его дневников, в самом деле, чудо как мило. И его стишки в переводе Пастренака, разумеется, не Левика, Пастернака, в самом деле очень милы. Но уж от пьес его, пожалуйста, уволь. Всё умность свою показать хочет, хорек альбионский.
– Удачи вам, – сказал я, тронутый простодушной гордостью Макарского. Видать, он в самом деле полагал свой отрывок успешным. Я-то, тертый калач, знаю, что из Байрона на сцене ничего путного не получится никогда, потому что нельзя живописать кефиром и ваять из хлебного мякиша. Но Макарский так славно улыбался, что я разулыбался тоже. И не наплевать мне на этого Байрона?
Меня взяла за локоть Рина Колокольцева, мой патрон.
– Арсений, – вы позволите мне так вас называть? – зовите меня просто Рина. Вы согласны?
– Да, Рина, – покорно кивнул я, состроив напоследок Макарскому рожицу.
– У меня для вас не самое радостное сообщение. Я только что была в кадрах...
– Даня! – кликнул незнакомый голос.
Я отвлекся от Колокольцевой, безусловно реагируя на звук. Один из студентов, стоявших подле деканата также обернулся в поиске звавшего.
«Как же красив!” – поразился я, и где-то за грудиной булькнула моя душа. Я неожиданно для себя смутился оттого только, что увидел вживе самого красивого человека.
Я не помню, говорил Тебе или нет, мужчины мне кажутся в преимуществе существами уродливыми. Иные из них “симпатичны”, многие “весьма милы”, про кого-то можно сказать, что он “хорош собой”, но “красив” мне сказать было не про кого. Красив Ален Делон в пору “Рокко и его братьев” – но это было задолго до меня и в кино. Красивы бывали юноши из женских журнальчиков, но я знал, что компьютер вычистил им кожу и высветлил белки глаз, так что все это была не настоящая красота. И сколько я ни видал красивых женщин, красивые мужчины мне не встречались. Я оттого имел проблемы в отрочестве, читая литературу прошлого века. Там что ни роман, то красавец-герой. И я не знал, кого мне представлять. В моей фантазии некому было сыграть Жюльена Сореля, Эжена де Растиньяка и прочих. Всего я видел по жизни трех истинно красивых мужчин. Одного лет в восемь, на даче. Это был незнакомый мальчик лет шестнадцати, он с семьей купался в “Гидропроекте”. Все его тело и лицо были какие-то особенно красивые, словно специально вылепленные и специально раскрашенные. При этом у него было такое доброе, смеющееся лицо, что мне сразу захотелость стать его братом. Я украдкой смотрел, как он красиво купается, красиво прыгает, вытрясая воду из уха, как он красиво садится на обрывистый берег спиной ко мне и бросает в “Гидропроект” глиняную осыпь. И наружно и характером он был совершеннейший ангел – если бы я верил в ангелов, я бы настаивал не этом. С той поры я не видел его двадцать один год. Сейчас ему, наверное, под сорок, дай бог ему доброго здоровья.