Слуга господина доктора
Шрифт:
Венчались они, по Фединому настоянию, скромно и достойно, без азиатской пышности, медведя и цыган, столь любимых прежде новобрачной. По возвращении из Германии, оставив дела опытному управляющему, Федя и Настя вступили в совместное владение пароходом, артелью, шестью доходными домами по будущей улице Луначарского и земельными угодьями в деревнях Болятино, Вонятино, Мокрятино и Сралево – своеобразно поименованных Настей в соответствии с ее легким, шутливым норовом.
С семитским чадолюбием Федя в ближние годы стал многосемейным отцом, дети которого приняли фамилию Потапенко-Ечеистовы. Уездный суд, рассмотрев Федины документы, признал их подлинность с резолюцией “без права наследования”, так что Федя было понурился, что нарожает мещан. Однако к его радости иечаистовское дворянство, купленное Настей в годы девичества, предусматривало наследование
Среди сынов Ечеистовых особенно выделился старший – Маркел. К сорока годам в его руках за смертью бессемейных братьев сосредоточился фамильный капитал. Был он человек нрава ровного, открытого, был большеглаз как отец, наивен и слаб на слезы. Читал много, все преимущественно на чужих наречиях, переписывался с немцами, был близок спиритам и, говорили о нем кимрские языки, в тайне был фармазоном. В 1877 году он отправился с позволения короны на Турецкую войну как специалист по фортификациям, смотрел, расширив синие, в отца, глаза на рвущиеся гранаты, на солдатиков с картечью в животе, на уставшего превыше человеческой меры Николая Ивановича Пирогова – без единой раны, но всегда в крови. Все это так чувствительно ударило по его большеглазому сознанию, что он по заключении Сан-Стефанского мира распорядился капиталом самым неожиданным и обидным для наследников образом. Маркел продал излишки расширившегося имения, поберегши только исходное достояние родителей, собрал все свободные деньги, отказался от избыточной прислуги и вырученную наличность задался пожертвовать на реабилитацию калек войны. Друзья семьи, привыкшие было к филантропическим выходкам чувствительного богача (он основал в Кимрах женскую гимназию и библиотеку), возмутились его добротой, шедшей вразрез с семейными интересами.
– Вы не понимаете, вы не видели... – начинал плакать Маркел, сотрясаясь плечами.
Тут, увидев его слабость, родственники принимались атаковать более настойчиво, уверенные в победе. Но Маркел, знаток фортификации, выстроил такие неодолимые психологические и нравственные флеши, что побороть его было трудно, как оказалось в ближайшем – невозможно.
Состояние Ечеистовых истаяло, таким образом, едва ли не вполовину, но все равно оставалось одним из примечательнейших в Кимрах. Однако чего никак не мог ждать Маркел, своей добротою он прославил род в веках. Деятельность фонда Потапенко-Ечеистова была узнана государем, и Маркел удостоился звания “Почетный гражданин России” с правом передачи, опять же, по женской линии. Представлен к званию он был в один день с Пироговым, что было для него едва не большей честью. Собственные заслуги перед Отечеством человеколюбец ставил оправданно ниже хирургического гения.
Он умер, пережив великого медика двумя годами, в 1883 году. По его смерти остались обширные и совершенно неудобочитаемые записки, затерявшиеся в архивах, и масонская лампа. Лампа по сей день стоит у меня на столе и образами льва, змеи и оленя учит нас быть сильными, мудрыми и скорыми в решениях.
Кимры, небогатые героями, переименовали улицу, на которой стоял дом Анастасии Ечеистовой, в улицу Потапенко, и даже принялись собирать деньги по подписному листу на памятник. Однако потом и лист где-то потерялся, и деньги вышли по негаданным нуждам, так что памятника не установили. Единственным свидетельством в пользу того что Маркел Потапенко действительно существовал, является статья в “Брокгаузе”, которую я, как с удивлением сейчас понимаю, никогда не пытался прочитать. Также и мой рассказ про Кимры опирается только на сообщения ОФ и апокрифические легенды отца. В городе Кимры я никогда не бывал и мыслю его страной мифологической, погибшей, как Атлантида, в давнопрошедших временах.
Маркелу наследовали сыновья Федор и Адриан. О последнем, младшем, я знаю мало. Был он большой щеголь, одевался по последним модам, азартно играл, водил дружбу с актерами и сам представлял на любительской сцене. По всему вероятию, было в его поведении нечто служащее к общественному шоку, потому что бабушка ОФ отзывалась о нем большей частью негативно. И мне и матери бабка ставила в вину Адриановы гены, когда мы слишком уж шумно проявлялись. “Да-а, вот он – дед Адриан”, –
Про своего отца бабка рассказывала подробнее, но скучнее – это был человек строгих правил, либеральных убеждений, безукоризненно честный в делах. Сколько ни пытаюсь я представить себе предка, вижу отчетливо лишь расчесанную бороду и гильдейскую бляху. На мой взгляд, нет ничего удивительного, что его жена – мать ОФ – сбежала от него с гувернером в Швейцарию. Бабке (ей тогда было лет около шести) сказали, что родительница умерла. Разумеется, добрые вести не лежат на месте. Одна богомольная старушка, неудачная приживальщица в доме Потапенков, остановила ее на улице и прохныкала: “Лёленька, какая ж ты бедная, думаешь, мама твоя померла, а она жива, жива, Лёленька, жива...” И пошла восвояси, счастливая гадким поступком.
Федора развенчали, и он женился вторым браком на Авдотье Евдокимовне, мещанке ума невеликого и крепкого. Она пережила всех своих детей и падчерицу и умерла вовсе недавно - доживши до невозможности, перевалив за сто двадцать лет, до последнего часу пребывая в своем уме – невеликом и крепком. По молодости она была ровно добра к Лёле Потапенко-Ечеистовой, будущей моей бабке ОФ.
Лёля была натура слезливая, меланхоличная, с детства не шаловливая и тихая. На ее памяти она лишь однажды подралась с сестрами – из-за денег, в Великий четверг. Взрослые ушли в церковь, и детвора забралась в девичью играть в дурня по копейке. Тут, конечно, старшие стали жулить, меньшие плакать, потом все передрались, средняя сестра Варвара сорвала из божницы икону и с миротворческим “Блажен муж...” получила в глаз от робкой Лёли. Нянька не знала, как унять всеобщие слезы, и умней ничего придумать не смогла, как нарядиться в саван и изобразить из себя покойницу. Дети, правда, притихли в ужасе, в каковом всю компанию застали родители по возвращении от плащаницы. Лёлю наказали, не столько за отчаянный ее удар, сколько за непочтение к святому образу. Авдотья Евдокитмовна была баба темная и церковная. По всей вероятности, от этого дня Лёля стала атеисткой, каковой далее весь век жила и умерла в годах весьма преклонных.
Семнадцати лет Почетная гражданка О.Ф. Потапенко-Ечеистова поступила в Московский университет по педагогическому классу. Тогда была мода на психоанализ и ОФ ночами сидела в детских приютах, напиясь кофе, и записывала случайные слова, сказанные чадами во сне. На третьем курсе она выступала с докладом перед широкой публикой, где, в частности, присутствовал и сам Ардалионский. Гений подошел после и сделал лишь вопрос: “Вы, в самом деле, в эту ерунду верите?” ОФ задумалась, впервые, быть может, за студенческие годы, и призналась, что, пожалуй, не очень. “У меня есть для вас дело поинтересней”, – сказало педагогическое светило. Не дожидаясь конца семестра, бабка перевелась на Высшие женские курсы во вновьотстроенном шедевре архитектора Соловьева, – говоря на понятном Тебе языке – в будущий МПГУ им. Ленина, спустя семьдесят лет оконченный мной к славе этого заведения.
Там ОФ застала революция. Вот уж – дело странное – про революцию бабка ничего не рассказывала. По-моему, ей это было вовсе не интересно. Может быть, она ее и не заметила даже.
Отец умер, мачеха Авдотья Евдокимовна с детьми Володей и Варварой перебралась в Москву, сестра Надежда осталась в Саратове. По протекции Герье, который педагогическим сердцем очень любил бабку, она стала работать поначалу воспитателем в одном достойном заведении, а в годы зрелые вошла в должность директора детского сада при Наркомате обороны.
Из рассказов бабки я представлял себе сад Наркомата чем-то вроде Эдема, исполненного львов, тельцов, орлов и ангелов. ОФ не была натурой одаренной ярко, но она была многосторонне образована. По ее плану разбили парк с экзотическими растениями – бабка увлекалась селекцией, водила знакомство с небезызвестными своему времени биологами. Она же, имевшая некоторые способности к ваянию, сделала несколько скульптурных этюдов анималистического свойства. Был выписан скульптор, который перевел бабкину пластику в бронзу – парк украсили слоны, пингвины и жеребята. Известно, что сад этот и по сию пору еще жив, цветы выродились, но пингвины, слоны и жеребята стоят как живые. Этот сад находится на Комиссаржевской. Вот почему мне, так гордому бабушкой ОФ, никогда не приходило на ум съездить туда?