Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
Правда, через некое время местный пастор Якоб Ланг сообщил Миитте, что майор Фиант, командир батальона, где служил Матти Ярвонен, и владелец одного из бостелей неподалеку от Руоколакса отписал своей жене Софии про сражение с русскими, где многие погибли. Но майор тщательно перечислил их всех, а также тех, кто был ранен или пропал без вести. Это было обыкновением. Так поступали многие офицеры, сообщая о своих земляках солдатах. Матти Ярвонен был среди раненных, но уцелевших.
А зимой четырнадцатого года случилось еще одно сражение на реке Стор-Кюро, и больше никаких вестей уже не было ни от мужа, ни от майора Фианта. Да и русские вошли в южный Саволакс. Финны сначала прятались в лесах, уводили скот за собой, ожидая грабежа и разбоя от пришельцев. Слишком красочные рассказы приносили с собой беженцы о зверствах русских в первые годы Великой Северной войны. Однако русские вели себя добропорядочно, кроме, разве что, казаков. Этих бородатых всадников в высоких шапках боялись все, как чудовищ. Разбойный свист заставлял леденеть кровь, когда с нескольких сторон влетали они в деревню. Казачьи кони легко преодолевали быстрые ручьи и выносили седоков прямо к домам, лишая крестьян их привычной защиты, что они видели в водных преградах, окружавших хутора. Влетали, набирали все, что им было надобно, и стремительно исчезали. Главное — успеть спрятаться. Казаки по обыкновению долго не задерживались, хуже, если они становились на постой — на ночь, а то и на две. Тут уж они шли из дома в дом, рыскали по амбарам да сусекам, собирая добро и припасы. После выносили все к центру деревни или хутора. Здесь их поджидал атаман, строго следивший, чтоб никто из своих ничего не прикарманил. Все у казаков делилось между собой поровну. Реквизировали подводы, на них грузили все награбленное добро, забирали скот, какой потребен был им, затем двигались в путь неторопливо. Коли было не увести скот по зимней худой дороге, так и перебить могли весь. Из озорства. Стариков и старух, детей малых не трогали. А вот мужиков внимательно осматривали, опрашивали через толмачей-карел — есть ли оружие, не числится ли кто в шведской армии. Если находилась фузея али пищаль какая в доме или просто мужик не понравился, могли забрать с собой. Что потом с ним сталося, — уже никто и не знал. Женщинам казакам лучше на глаза было не попадаться. Кто с дитем малым али старая, еще ладно, а так и утащить куда могли, снасильничать. Правда, со временем казаки перестали грабить, успокоились.
Финны остерегались их, конечно, но попривыкли. Некоторые солдатки, видя, что казаки не такие уж теперь и злодеи, со страхом, но и любопытством, схоронившись где-нибудь, поглядывали на ловких, молодых рубак, что вечером лихо отплясывали с саблями или задушевно пели в кругу. Бабы-то ведь истосковались по мужской руке да по ласке.
После взятия Нейшлота грабежи и поборы, реквизициями называвшиеся, вообще прекратились, ибо русское командование собиралось присоединить эту часть Финляндии к Империи. В деревнях часто вставали на постой регулярные части — пехота да драгуны. Имения начали раздавать русской аристократии, те обживались, крестьян даже своих начали перевозить из России. Жизнь постепенно стала походить на мирную. Русские помогали зерном для посева, да и солдаты, соскучившиеся по работе крестьянской, часто вызывались помочь, особенно вдовам, — сено покосить, пашню поднять али дерево срубить да свалить.
В ту пору, в пятнадцатом году, на Иванов день, и родила Миитта. Кто был отцом ребенка, то неведомо. Сама она не признавалась, да и люди помалкивали, вслух при ней не говорили. Хотя иногда и шептались промежь собой. Может, кто снасильничал, а может и по желанию сошлась девка с кем-нибудь — с казаком аль с драгуном Тобольского полка, квартировавшего в их провинции. А может, кто из соседей утешил Миитту. Сохла ведь. Замужем вроде бы как и была, да не была. Кое-кто грешил на старого зажиточного Юкку Укконена. Юкка имел в собственности несколько гейматов, сыновья его погибли иль пропали, как Матти Ярвинен, у него и батрачила Миитта после того, как русские отобрали ее казенный надел в пользу полковника Андрея Чернышева, брата Выборгского коменданта Григория Чернышева. Но правды не знал никто.
Кабы земли Саволакса оставались под шведской короной, ждало бы Миитту суровое наказание. Посколь сведений достоверных о смерти мужа не было, признали бы ее виновной в прелюбодеянии. До 1709 года за это судили строго. Если грех случился, то в первую очередь суд смотрел с кем. Коли с холостым мужчиной согрешила, виновную ждал штраф в 80 талеров. А такую сумму заплатить не мог никто. Солдатское жалование было 5 талеров в год! А раз не платишь, то секли розгами. Приговоры были очень суровы — «до десяти раз прогнать сквозь строй пятидесяти мужчин». А за грех с женатым еще страшнее — смерти предавали.
До Полтавы сам Король-солдат Карл XII утверждал смертные приговоры, даже когда в его власти было помиловать несчастную женщину. Но королевское благочестие этого не позволяло. Карл жил в соответствии с Ветхим Заветом, как он считал. И прелюбодеяние, по его мнению и мнению Ветхого Завета, был страшнейший грех, искупление которого могла дать только смерть. А до тех пор, пока суд не установит, жив или нет ее муж, обвиненную в прелюбодеянии содержали под замком. Переписка длилась месяцами, время было военное, почта работала плохо. И шло письмо из суда в полк, догоняя его по полям сражений, а потом обратно, и несло в себе иль страшную весть, что муж жив, иль счастливую, что мертв. Вот ведь как. Или радуйся, что жив, тогда умрешь сама, или плачь, что убит, зато будешь жить! А не придет ответ — посылали заново. Бывало, что годами сидели женщины в тюрьме, детей там рожали и воспитывали в ожидании своей участи.
После Полтавы, в декабре 1709 года, Король смягчил наказание. В своем письме государственному совету утвердил: «…судебные дела таким образом устроить, чтобы для солдатской жены, которая сошлась с женатой персоной мужского пола, ее преступление рассматривалось как простое прелюбодеяние, а если она сотворила его с холостым, то ее проступок надлежит наказывать штрафом как за блуд [25] ».
В двадцать первом мир заключили, да ушли русские из южного Саволакса нескоро, где-то через год. Солдатскую то ли вдову, то ли жену — Миитту Ярвинен — и судить-то никто не стал. И так народу померло да погибло за время войны множество. Батрачила она по-прежнему у богатея Укконена и жила с сыном в маленькой избушке. Мальчишка Пекка рос смышленым, помогал матери с младых лет. Вместе ходили к Укконену, вместе и работу выполняли.
25
Т. е. 5 талеров.
А в двадцать седьмом, осенью, вдруг как с того света явился Матти. Попал он в плен к русским в феврале 14-го года, так все это время там и пребывал. Сначала от ран долго лечился, думал не выживет, потом Пиитари — Петербург — столицу новую русскую строил, тож чуть живой остался, потом канал копал Ладожский, а перед самым замирением отослали его вглубь России — не хотелось пленных шведов и финнов отпускать. Но Бог миловал, добрался Матти до дому. Пришел, чтоб умереть среди своих родных камней и озер. Посидел, посмотрел молча на мальчишку десятилетнего, что появился в его отсутствие. Пекка тоже с удивлением рассматривал заросшего грязного старика, что заявился к ним в дом и не мог понять, что так мать засуетилась перед ним. Ничего не сказал Матти Ярвинен Миитте. Отмылся в бане, надел рубаху чистую да портки и ушел к Укконену. Вернулся ночью пьяный. Бить ее начал. Миитта молчала, терпела, стараясь сына не разбудить. Но, не выдержав очередного удара, застонала. Проснулся Пекка, увидел, что мать бьют, набросился на обидчика. Тот отшвырнул мальчишку, но Пекка не успокоился, хоть и больно ударился головой о печку, рукою топор нашарил и вновь поднялся. Так и встали друг против друга, тяжело дыша и с ненавистью глядя в глаза. Миитта избитая поднялась и встала рядом с сыном, прижав его головку к груди. Посмотрел на них Матти, пробормотал ненавидяще «рюсси» и вышел вон из избы.
С тех пор стал пить почти каждый день. Ходил по всей округе, по хуторам соседским, везде наливали ветерану. Что он там нес на пьяную голову неведомо, только соседи стали осуждающе посматривать на Миитту и Пекку. Как-то раз пьяный Матти возвращался да и замерз до смерти, не дойдя шагов двести до собственного дома. На похороны мало кто пришел. Старик Укконен приказал своим батракам выкопать могилу, а пастор Ланг прочел молитву, кутаясь от промозглой февральской поземки.
Тот же Укконен как-то остановил Миитту, не глядя на нее, в сторону сказал:
— Болтают разное… Твой покойный тоже масла подливал… Только ты не слушай… У тебя сын есть, вот о нем и заботься. — И пошел дальше, запыхтев коротенькой трубкой, с которой никогда не расставался.
А через год, чуть подрос Пекка, тут же его в дриблинги и определили. Опять же Укконен постарался. Шепнул Миитте:
— Войны, думаю, долго не будет. А солдатом все лучше, чем батраком.
Верно вышло. Вернули Миитте, а точнее, теперь уж ее сыну, казенный геймат, и началась его служба.
Офицеры были шведские, язык финский не знавшие, потому все команды через переводчиков. Формы выдали с чужого плеча взрослого — мешком висела, ни сапог, ни башмаков, все босиком. Так в мундирах обвислых, в шляпах, на глаза падающих, и строилось это воинство малолетнее — смех, да и только. Поначалу просто ходить учились, спотыкались и падали, пока в ногу не начали попадать.
Пороли сильно за это. После экзерций простых ружья древние раздали. Тяжеленные. Стоит такой маломерок солдат, штаны до земли, ноги босые торчат, камзол ниже колен свисает, а сам к ружью длиннющему прислонен. Какие уж тут экзерцисы! Шведы ругались на детишек отчаянно. В ругани своей не щадили ни мать, ни Бога, ни Христа, ни солнца, ни неба. Пили и ругались: