Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
Опять готовили вместе со старухой Укконен обед, дрова кололи, баню топили. Невзирая на запрет старого Укконена, появились на свет Божий его невестки, а вместе с ними и Миитта. Помогали свекрови обед готовить. Казаки, молодух заметив, приосанились, бороды расчесывали, усы закручивали. Заигрывали, но не обижали. Атаман строго посматривал и, заметив не в меру ретивых, осаживал словом.
Пошла Миитта за водой к колодцу, а тут как тут молодец вчерашний. Лицом чист, пригож, нос с горбинкой, голова кудрявая, в кружок стриженая, глаза темные с бесинкой. Губы улыбаются, зубы ровные белые. Заступил дорогу, что-то говорит — на ведра показывает. Отдала Миитта казаку ведра. Тот подхватил, пошел рядом. И говорит, и говорит без умолку, только все непонятное. У колодца воды набрал да прямо из ведра и сам напился. И текла вода ледяная под полушубок овчинный, прямо на грудь богатырскую. А рубаха белая, ворот расстегнут, крест на груди медный, потемневший от времени. Напился казак. Опустил ведро на землю да в глаза посмотрел Миитте. Аж в груди у нее зашлось, как утонула она в глубине его глаз темных. Отвернулась, пошла быстро-быстро, только слышно было, как скрипел снег и догонял ее казак с ведрами.
Потом была баня, казаки голые выскакивали да в снег бросались. Остудившись, опять ныряли в клубы пара в распахнутую дверь бани. Старая Айно гнала прочь невесток, ругалась, чтоб на мужиков не пялились.
Вечером снова пели, снова плясали. Теперь уже и женщины, и ребятишки сидели неподалеку, наблюдали. Снова плясал тот молодой казак. Снова сталь блестела в его руках, в кольца превращаясь. Только теперь смотрел он прямо на Миитту. А ее жег этот взгляд, до глубины проникал. И что-то неведомое, сладкое, истомное, поднималось внутри, подогревало и томило. Отводила глаза Миитта смущенно, лишь украдкой посматривала. А казак глядел неотрываясь.
Ночью Миитта услышала тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… и как узнал-то? Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не понимала слов Миитта, но речь чужая, незнакомая, звучала так ласково, так нежно, что смысл становился понятен, ибо из сердца лились слова и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась казаку со всем пылом уставшей ждать женщины, никогда дотоле не знавшей мужской любви. И даже острая боль, пронзившая ее на мгновение, уступила тут же место истоме сладкой. Кровь не испугала ее, она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел казак, обняв и прошептав на прощанье:
— Люба ты мне, ох, как люба. Жди, вернусь я. Довоюем и вернусь. К Дону-батюшке увезу тебя. Женой моей будешь…
А наутро казаки уходили из деревни. Они ехали, покачиваясь в седлах, и дружелюбно махали руками вышедшим их провожать местным жителям. Миитта не показывалась. Спрятавшись, как и в первый день, она высматривала своего. А он вертелся на коне, все крутил головой по сторонам, пытался увидеть ее. Искал взглядом среди провожавших крестьян. Даже отстал от своих, все стоял на дороге, горячил коня. Наконец, раздался грозный оклик атамана уже издалека, казак с досады хлестнул коня плеткой, так что тот присел на задние ноги от боли, развернул его и с места послал в карьер.
«Данила …, Данила» — вот и все, что осталось у Миитты. Только имя. Это единственное, что поняла она из тех жарких, потом спокойных и снова пылких речей, что так сладко звучали из уст казака, пока любились всю ночь. Она потом много раз повторяла его имя, слегка растягивая на финский манер:
— Даниилла …, Даниилла.
Только имя. Все, что осталось у Миитты. Да сын, который сейчас сидел напротив, смотрел на нее, молчал и ждал ответа.
Посмотрела мать на сына, подумала: «Как же похож он на отца своего. Только волосом в меня. А так и лицом, и статью — вылитый Даниилла…» А вслух сказала:
— Отец твой — русский, Пекка. Казак он.
— Казак? — изумился сын, но быстро взял себя в руки. Встал, к матери подошел, обнял и поцеловал ее.
— Пойдем, айти, на улицу. Посидим на солнышке. А к вечеру баньку я натоплю, попариться охота, — показал, что разговор об отце закончен.
Миниха бесило регентство Бирона. Фельдмаршал маялся в раздумьях, не зная, что предпринять против «курляндского конюха», как называл он герцога в кругу близких людей.
Оставшись без поддержки Императрицы, Бирон тщательно продумывал каждый свой шаг. Он понимал — ошибки здесь, в России, заканчиваются на плахе, а если очень повезет, то в Сибири.
— Кто был наиболее опасен? Да все! Брауншвейгское семейство, как родители малолетнего Императора; Миних со своими амбициями великого полководца, мечтающего об отдельной короне; Елизавета, законная наследница и дочь Великого Петра. Елизавета…, — Бирон задумался уже не в первый раз о ней. — А если разыграть эту карту? Ее карту!
Регент заходил по кабинету, выглянул в окно. На улице виднелись рослые фигуры конногвардейцев, охранявших Летний Дворец. В задумчивости Бирон двигал лошадиной челюстью, поглаживал ее рукой. Блеск бриллиантов на пальцах, пламя свечей отражались в стеклах венецианских. Шел развод Конной Гвардии. Присутствие охраны успокаивало регента, выстраивало мысли в ряд.
— Женить. Своего Карла на Елизавете, а гольштейнского Карлушу на дочери. С двух сторон буду повязан узами брачными с родом петровским. А тогда можно будет думать, кого на престол возводить. Не этого же младенца, выродка брауншвейгского.
— Эй, кто-нибудь, — подошел к столу, взял колокольчик серебряный, позвонил. Дверь приоткрылась, на пороге застыл в почтительном поклоне лакей. — Генерала Ушакова ко мне. Срочно.
Вернулся к окну. Снова уставился на караул. Мысли потекли далее.
— С женитьбами ясно. Что будем делать с остальными? Принц Антон, родитель императорский… Отстранить! От Семеновского полка, где он подполковник, от кирасирского полка, где он шеф. Закрыть бы их вместе с истеричной принцессой Анной в одном каземате крепостном… Нельзя пока. Пока нельзя. Но караулами крепкими связать нужно. Во что бы то ни стало.
— Кто следующий? А-а, Миних! Этого медведя… что с ним делать? Он поддержал меня в назначении регентом, но сделал это, скорчив такую рожу, как будто лимон целиком разжевал. Зато пристает теперь со званием генералиссимуса и требует отдать ему всю власть в армии. Пусть он и передаст принцу Антону предложение оставить все посты. Надо столкнуть их лбами. Для того, чтобы властвовать, нужно всех перессорить.
— Ваше сиятельство?
Бирон обернулся. Сухонький, росту невеликого, в паричке седом стоял перед герцогом старичок благообразный — инквизитор первый российский генерал Ушаков Андрей Иванович — начальник Тайной канцелярии. Величайший мастер дел допросных, дел пытошных.
Ушаков Андрей Иванович (1672–1747) — начальник Тайной розыскной канцелярии, граф. Сын бедного дворянина. Петр Великий возвел его в звание тайного фискала (1714) и поручил наблюдать за постройкой кораблей. Когда Екатерина I лежала при смерти, Ушаков принимал участие в замысле отстранить от престола Петра II. По вступлении на престол Анны Иоанновны он подписался под прошением дворянства, осуждавшим попытку верховного совета ограничить императорскую власть (1730).
В 1730 г. он назначен сенатором, в 1731 г. — начальником канцелярии тайных розыскных дел; принимал ревностное участие в розыске по разным важным делам, например по делу Волынского. В царствование Иоанна Антоновича, когда шла борьба кому быть регентом, Ушаков поддерживал Бирона. Но Бирон вскоре пал, и Ушаков вошел в милость при Правительнице, благополучно освободясь от обвинения в содействии павшему временщику. Он отказался примкнуть к партии, произведшей переворот в пользу Елизаветы Петровны, но когда переворот совершился, удержал влиятельное положение при новой Императрице и даже участвовал в комиссии, производившей следствие по делу Остермана и других противников Елизаветы Петровны. В то время, как все влиятельные члены прежнего управления были лишены мест или сосланы, Ушаков попал в обновленный состав Сената (1741). В 1744 г. возведен в графское достоинство. Баптыш-Каменский пишет про Ушакова: «управляя тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особенным даром выведовать образ мыслей собеседников».