Служитель египетских богов
Шрифт:
— Ну что я за дура? Мне следовало бы догадаться, что он прибегнет к какой-нибудь каверзе! Я должна была это предвидеть! — Она развязала ленты своей соломенной шляпки и швырнула ее на комод.
Ласка, хлопотавшая вокруг раздраженной хозяйки, предпочла промолчать.
— Он пытается наложить лапу на то, что я обнаружила, он почти заграбастал мои находки! — Мадлен присела на край дивана. — А еще он собирается завести со мной шашни. Что меня тут больше бесит, не могу разобрать! — Крепко стиснутым кулачком она ткнула диванный валик, и лицо ее чуть смягчилось. — Троубридж, дурачок, хочет вызвать его на дуэль, что очень трогательно, но глупо. Будь рядом со мной Фальке, получился бы тот же скандал, а это не выход. Скандал теперь ему только на руку, а мне совсем ни к чему. — Мадлен откинулась на подушки, полежала немного и вновь села, странно поглядывая на служанку. — Через неделю вниз, к дельте Нила, уходит корабль, — внезапно сказала она. — Думаю, тебе лучше уехать. Сен-Жермен посылает в Каир свою яхту. Кто-то ведь должен там ее встретить.
— Мадам! — В этот единственный возглас Ласка ухитрилась вместить все мыслимое в человеке негодование.
— Так будет разумнее всего, — настаивала Мадлен. — И ты отдохнешь от меня, и мне не придется о тебе беспокоиться. Если ситуация обострится, у меня будут развязаны
— Но как же я вас оставлю?! — Ласка в отчаянии всплеснула руками. — Мадам, если вы сомневаетесь в моей храбрости, то будьте уверены, я вас не подведу.
— Если бы я сомневалась в тебе, то не взяла бы с собой в Египет, — спокойно сказала Мадлен. — Но сейчас обстановка требует очень обдуманных действий. Разумные люди в подобном положении стараются не создавать себе лишних проблем, а они у меня непременно появятся, если ты не подчинишься. Что касается яхты, то ее и впрямь надо бы встретить. — Она погладила девушку по руке. — Ну-ну, не упрямься. Сен-Жермен все предвидел и заранее обо всем позаботился. У него красивая яхта, к тому же тебе понадобится какое-то время, чтобы обустроиться на борту.
Глаза Ласки от горя потухли.
— Вы отсылаете меня прочь, как опозоренную кузину.
— Ничего подобного. — Мадлен глубоко вздохнула. — Если мне придется тайно покинуть Фивы, я должна быть уверена, что в Каире меня ожидает свой человек. Я не могу полагаться на случай, если хочу выбраться из Египта живой.
— Живой? — повторила Ласка, бледнея.
Мадлен отвела взгляд.
— В той же мере, что и сейчас, — уточнила она.
Письмо Онорин Магазэн, посланное из Пуатье Жану Марку Пэю в Фивы.
«Мой дорогой, мой драгоценный Жан Марк!
Никогда еще мне не было так трудно держать в пальцах перо, и никогда, даже в самых страшных кошмарах, я не испытывала таких внутренних мук, но как добрая христианка и женщина, которой вовсе не безразлично, что станется с тобой дальше, я обязана сообщить тебе о переменах в моих чувствах и жизни. О, Жан Марк, я ведь много лет и думать не думала, что моя искренняя привязанность к тебе когда-нибудь может ослабнуть. Но это произошло.
Я спросила духовника, почему так случилось. Тот сказал, что не видит ничего удивительного в этом пассаже и что мы с тобой в любом случае не имели возможности соединиться, так как пытались поддерживать отношения несмотря на отцовский запрет. Еще он сказал, ибо я страшилась писать тебе, что мое молчание не приведет к достойному разрешению ситуации, так что, с его одобрения, я и решилась в подробностях изложить, что тут у нас творилось в последнее время, надеясь, что ты не станешь слишком сильно меня презирать, когда дочитаешь это письмо.
Как я уже сообщала, кузен Жорж недавно унаследовал деньги и землю. Наследство оказалось избыточным, а условия его получения не слишком обременительными. Я полагаю, кузен это заслужил, с чем ты наверняка согласишься — ведь он был единственным человеком во Франции (кроме моей тетушки, разумеется), который поддерживал нас. Прости, Жан Марк, но я должна со всей деликатностью подчеркнуть, что, именно когда речь заходит о Жорже, мне в особенной степени нужны твои понимание и доброта, ибо я оказалась в весьма затруднительном положении.
Отец не прекращал попыток отыскать мне супруга и, действуя все настойчивее, практически сговорился с одним из приятелей, решившим, что в свои пятьдесят два ему наконец пора бы обзавестись семьей. Человек этот занимается красителями, неприлично богат и нюхает табак, отчего все его манишки вечно чем-то забрызганы. Мой родитель настолько обрадовался находке, что выдвинул совершенно отвратитслъный ультиматум: либо я соглашаюсь на брак с его другом, либо лишаюсь наследства. Никакие другие версии им в расчет не брались. Можешь себе представить, как я расстроилась, осознав по категоричности его тона, что уже ни мне, ни тетушке не удастся выговорить у него хоть какую-нибудь отсрочку. Да и деваться мне было некуда, ведь Пуатье не Париж. Это там я была избавлена от ежедневных отцовских нотаций, а тут он накидывался на меня прямо с утра и до позднего вечера долдонил одно и то же, в своем гневном упрямстве и рвении напоминая разъяренного монстра, обиженного на весь белый свет.
Причины его обиды, впрочем, понятны. Отца сильно расстроил выкидыш, случившийся у Соланж. Врач даже посоветовал ей не предпринимать дальнейших попыток выносить очередного ребенка, так как ее утроба для этого слишком слаба. Это печальное обстоятельство и подвигло родителя с утроенной силой накинуться на меня, ибо теперь все его надежды обзавестись здоровым наследником связывались лишь со мной.
Как ты, наверное, понял, я тут же написала тетушке Клеменс, а та уже сама снеслась с Жоржем, и они оба незамедлнтельно понеслись в Пуатье, не отдыхая даже ночами. Тетушка до сих пор вспоминает эту безумную скачку и очень хвалит карету за то, что та выдержала. Отец моментально смекнул, в чем дело, и превзошел себя в нелюбезности, отказавшись предоставить моим адвокатам приют. Они были вынуждены поселиться на постоялом дворе, представляешь! Потом, правда, добрый друг Жоржа, Анри д'Эрель, пригласил их пожить у себя, чем привел моего родителя в ярость. Он ведь еще ни разу не удостоился чести быть принятым в доме месье д'Эреля, хотя и пытался добиться того.
Несмотря на столь недостойное поведение своего брата, тетушка Клеменс трижды виделась с ним (они запирались в гостиной), но в конце концов была вынуждена признать, что не в ее силах что-либо изменить. Мы обе с ней долго плакали и даже однажды вечером обсудили возможность моего побега из дома с дальнейшей попыткой устроиться на идущий в Египет корабль, но после длительных дебатов отвергли этот безумный план, решив спуститься с небес на землю. Я ведь ни разу нигде, кроме Италии, не бывала и непременно пропала бы в чужой стороне.
Впоследствии оказалось, что кое-что из наших бесед тетушка Клеменс передавала кузену, умоляя того найти выход из сложившейся ситуации. В результате Жорж сделал мне предложение, и на самых благоприятных условиях, в чем ты сможешь сейчас убедиться сам. Он заверил отца, что любое наследство, которое тот пожелает мне выделить, будет считаться трастовым фондом для наших детей. Правда, кузен с большой твердостью отклонил требование старика поменять свое имя на Магазэн, сочтя это неприемлемым, ведь его род древнее, чем наш. Да и действительно, с какой стати ему жертвовать своей знатностью в угоду кому-то, пусть даже и своему будущему тестю? Скажи, разве я не права?
Права, впрочем, я или нет, не так уж и важно, ведь ты, я знаю, теперь станешь обо мне думать как о легкомысленной,
Хочу также отметить, что мы с Жоржем хорошо понимаем друг друга. То, что я к нему испытываю, совсем не похоже на мою страстную тягу к тебе, но я начинаю подозревать, что такая тяга — опасная вещь. Из тех, о каких неустанно предупреждает нас Церковь. Страсти толкают людей к греху, а в браке доставляют одни лишь страдания. Подобных примеров вокруг очень много. Когда я думаю о тебе, душа моя стонет, однако со временем боль затихнет, воспоминания поблекнут и все пойдет своим чередом. Уверена, Жорж будет заботиться обо мне, зная, что я не примусь возражать против его уходов в мужские компании. А он, в свою очередь, обещает умерить свои притязания на меня, как только у нас появятся двое детей, что нас обоих очень устраивает. Жорж — блестящая партия, даже отец с этим согласен, и я собираюсь воспользоваться всеми преимуществами супружества с ним. Парижская жизнь меня кое-чему научила: я пришла к выводу, что женщина должна сама заботиться о своих интересах, не уповая на милости со стороны своего мужа или отца.
Воспоминания о тебе и о нашей любви будут самыми дорогими сокровищами в той кладовой, куда может заглядывать одна лишь душа. Жорж настолько добр, что разрешает мне оставить у себя твое ожерелье, а также твои письма и говорит, что ты обязательно должен нас навестить, когда вернешься в Париж. Он готов помочь тебе найти подходящее место, пока ты не присоединишься к другой египетской экспедиции, ведь страна пирамид, насколько я знаю, не отпускает надолго тех, кто там побывал.
Если ты найдешь в себе силы простить меня, я стану благословлять твое имя. Нет предела моему раскаянию, оно будет вечно мучить меня. Если тебя утешит сознание, что мое сердце разбито, знай, так это и есть.
Наша свадьба назначена на 19 октября и пройдет здесь, в Пуатье. Отец говорит, что это будет самое пышное торжество со дня свержения императора. Несмотря на всю боль, что я тебе причинила, верь, для тебя всегда найдется место в душе, которая все еще плачет.
С прискорбием,
ГЛАВА 2
Они скакали уже около часа, и жара начинала давить их своей огромной ладонью. Скалы звенели от топота лошадиных копыт. Дорожная колея, пробитая в неровной, потрескавшейся земле, была покрыта рытвинами и камнями.
— Пожалуй, нам пора сбавить ход! — прокричал Троубридж. — Уилкинсон где-то рядом. — Он был красен как рак и обливался потом, но улыбался. — Как славно, мадам, что вы посвятили мне часть своего утра.
— Это лишь ваша заслуга, — засмеялась Мадлен. — Подумайте сами, могла ли я отказаться от прогулки на западный берег реки? — Она перевела взмыленную кобылу на шаг и оглядела очередного колосса. — Сколько же сил в него вложено! А зачем? Скажите мне, Троубридж для чего все это делалось, а? Из каких таких побуждений?
— Из тщеславия, — не задумываясь, откликнулся англичанин. — Чтобы произвести впечатление. Желание пустить пыль в глаза заложено в человека природой. — Он прокашлялся и махнул рукой в тонкой перчатке в сторону скал. — Там немало подобных штуковин.
— А еще больше их под землей, — сказала Мадлен, хмурясь. Шапочка с дерзким гусарским околышем очень ей шла.
Троубридж подвел своего гнедого к чалой кобыле спутницы.
— Вас что-то тревожит, мадам?
— Чепуха, не стоит внимания. — Всадница усмехнулась. — Я просто думаю, сколько всего непознанного вокруг, а времени катастрофически не хватает.
— Вы так и не пришли с профессором Бондиле к компромиссу?
— Нет, — покачала головой Мадлен.
— Надо же. А он вроде бы держится дружелюбно. — Англичанин потупился, пряча глаза.
Мадлен тихо рассмеялась.
— Ни о каком дружелюбии между нами речи уже быть не может, — сказала она. — Он хочет, чтобы я уехала. Наверное, я так и поступлю. Бондиле имеет влияние на Омата, к тому прислушивается судья Нумаир. Они меня выживут, можно не сомневаться. — Всадница чуть привстала в седле и, прищурившись, устремила взгляд вдаль — туда, где каньон делал изгиб. — Разве здесь проводят раскопки?
— Насколько я знаю, лишь пробные, — ответил Троубридж и добавил: — Кто-то из землекопов сказал, что в этих скалах укрыта большая гробница…
— Но где она расположена, он не знает, — закончила фразу Мадлен. — Мне много раз приходилось выслушивать подобные басни. — Она пустила кобылу рысью, углубляясь в каньон. Не в этих ли скалах много веков назад бросили ту несчастную, о которой писал Сен-Жермен? Бедняжку осудили на смерть под палящим солнцем. Жуткое дело и жуткое место. Как ее звали? Хесентатон, вспомнила Мадлен и, радуясь цепкости своей памяти, повторила:
— Да, так и есть — Хесентатон.
— Простите? — сказал Троубридж, округлив поросячьи глазки. — Хесентатон? Что это значит?
Мадлен натянула поводья, переводя кобылу на шаг и заодно прикидывая, как построить ответ.
— Думаю, это имя. Египетское, — сказала она. — Я попыталась произнести его правильно, и у меня получилось.
Троубридж почему-то обрадовался и закивал.
— О, я очень вас понимаю. Постижение чужого наречия — весьма непростое занятие. Столько слов… незнакомых, неблагозвучных. Продираешься сквозь них, как сквозь лес, не различая, где дерево, где кустарник. Как в детстве, когда учишься говорить. Не правда ли, в этом есть что-то такое? — Он наклонился и ощупал подпругу, продолжая болтать: — Когда я был маленьким, со мной приятельствовал один пес. Ничего особенного в смысле породы, но он как-то уж очень ко мне привязался. Такое бывает с четвероногими, не мне вам объяснять. Звали его Помрой, однако мне никак не удавалось верно произнести эту кличку, и я заменил ее на Прайбой. Бессмысленная замена. Прайбой произносится вовсе не легче, чем Помрой, но, клянусь, мне понадобился целый год, чтобы научиться называть песика так, как нужно. — Толстяк ткнул кнутовищем в скалу, возвышавшуюся над ними. — От нее прямо пышет жаром. Хуже, чем от кузнечного горна.