Смех в темноте [Laughter In The Dark]
Шрифт:
— Особенно сегодня нужно быть бодрым, — продолжала Марго. — Особенно сегодня! Подумай, ведь это начало моей карьеры. Я буду знаменита.
— Ах да, я и забыл. Это когда же? Сегодня разве?
Явился Рекс. Он заходил последнее время каждый день, и Альбинус несколько раз поговорил с ним по душам, сказал ему все то, что Марго он сказать не смел и не мог. Рекс так хорошо слушал, высказывал такие мудрые мысли и с такой вдумчивостью сочувствовал ему, что недавность их знакомства казалась Альбинусу чем-то совершенно условным, никак не связанным с внутренним, душевным временем, за которое развилась и созрела их дружба.
— Нельзя строить
— Смерть, — сказал он как-то еще, — представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня был приятель — прекрасный юноша, полный жизни, с лицом ангела и мускулами пантеры. Он порезался, откупоривая жестянку с консервированными персиками — огромными, нежными, скользкими, которые, сами знаете, лопаются и буквально тают во рту. А через несколько дней он умер от заражения крови. Глупо, не правда ли? Но вместе с тем… вместе с тем, — да, странно сказать, но это так: если рассматривать его жизнь как произведение искусства, было бы менее художественно, доживи он до старости. Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно в смерти.
Рекс в такие минуты говорил не останавливаясь — плавно выдумывая случаи с никогда не существовавшими знакомыми, подбирая мысли, не слишком глубокие для ума слушателя, придавая словам сомнительное изящество. Образование было у него пестрое, ум — хваткий и проницательный, а тяга к разыгрыванию ближних граничила с гениальностью. Единственное, быть может, подлинное в нем была врожденная вера в то, что все созданное людьми в сфере искусства, науки и чувства — только более или менее остроумный фокус. О каком бы важном предмете ни заходила речь, он был одинаково способен сказать о нем нечто смешное или пошловатое в зависимости от того, чего требовало восприятие или настроение слушателя, хотя, впрочем, он мог быть до наглости груб или нахален, если собеседник его раздражал. Даже когда он говорил совсем серьезно о книге или картине, у Рекса было приятное чувство, что он — участник заговора, сообщник того или иного гениального гаера — создателя картины, автора книги.
Жадно следя за страданиями Альбинуса (человека, по его мнению, тяжеловатого, недалекого, с простыми страстями и добротными, слишком добротными познаниями в области живописи), за тем, как он, бедняга, уверовал, чтоб дошел до самых вершин человеческого страдания, Рекс — с приятным удовольствием — предвкушал, что это еще не все, далеко не все, а только первый номер в программе превосходного мюзик-холла, в котором ему, Рексу, предоставлено место в персональной ложе режиссера. Постановщиком этого спектакля не были ни Бог, ни дьявол. Первый был слишком дряхл, мастит и старомоден, второй же, обожравшийся чужими грехами, был нестерпимо скучен — и самому себе, и другим, скучен как дождь. (Представим себе, скажем, тюремный двор на рассвете, идет дождь, а тем временем заканчиваются приготовления к смертной казни нервно зевающего кретина, зарезавшего собственную бабушку.) Режиссер,
Он легко относился к жизни, и единственным человеческим чувством, когда-либо им испытанным, было остро пристрастие к Марго, которое он старался объяснить ее физическими свойствами, чем-то таким в запахе кожи, в особенной эпителии губ, в температуре тела. Но все это было не совсем так. Взаимная их страсть была основана на глубоком родстве душ — даром что Марго была вульгарной берлинской девчонкой, а он — художником-космополитом.
Явившись к ним в этот — особенный — день, он успел ей сказать (подавая ей пальто), что снял комнату, где они смогут спокойно встречаться. Она ответила ему злым взглядом, ибо Альбинус стоял в десяти шагах от них. Рекс рассмеялся и добавил, почти не понижая голоса, что будет каждый день там ждать ее между таким-то и таким-то часом.
— Я приглашаю Марго на свидание, а она не хочет, — сказал он Альбинусу, пока они спускались вниз.
— Попробуй она у меня захотеть, — улыбнулся Альбинус и нежно ущипнул Марго за щеку. — Посмотрим, посмотрим, как ты играешь, — продолжал он, натягивая перчатки.
— Завтра в пять, Марго, — сказал Рекс.
— Завтра маленькая поедет одна выбирать автомобиль, — проговорил Альбинус. — Так что никаких свиданий.
— Так у нее все утро свободно, чтобы выбрать. Тебе пять подходит, Марго? Или пусть лучше будет шесть, и на этом порешим?
Марго вдруг обиделась.
— Какая дурацкая шутка, — процедила она сквозь зубы.
Мужчины рассмеялись и, довольные, переглянулись.
Швейцар, разговаривавший с почтальоном, посмотрел на них с любопытством.
— Прямо не верится, — сказал швейцар, когда те прошли, — прямо не верится, что у него недавно умерла дочка.
— А кто второй? — спросил почтальон.
— Почем я знаю. Завела молодца ему в подмогу, вот и все. Мне, знаете, стыдно, что другие жильцы все это видят. А ведь приличный господин, сам-то, и богат. Я всегда говорил: если уж взбрело в голову завести любовницу, так почему не выбрать поосанистее, покрупнее.
— Любовь слепа, — задумчиво произнес почтальон.
23
В небольшой зале, где фильму показывали десятку актеров и гостей, по спине у Марго прошел тревожный и приятный холодок. Недалеко от себя она заметила того режиссера, в чьей конторе некогда почувствовала себя выставленной на посмешище. Он подошел к Альбинусу. На правом глазу у него был крупный желтый ячмень.
Марго рассердилась, что он сразу же ее не узнал.
— Мы с вами как-то, пару лет назад, беседовали, — сказала она злорадно.
— А, сударыня, — ответил он с учтивой улыбкой, — я помню, помню. (На самом деле он не помнил ничего.)
Как только погас свет, Рекс, сидевший между нею и Альбинусом, нащупал и взял ее руку. Спереди сидела Дорианна Каренина, кутаясь в свою роскошную меховую шубу, хотя в зале было жарко; ее соседями были продюсер и режиссер с ячменем, а Дорианна за ним ухаживала.
Робко дрожа, сменяли друг друга надписи: название, имена исполнителей. Тихо и ровно, вроде пылесоса, жужжал аппарат. Музыки не было.