Смена караулов
Шрифт:
— Чужую беду руками разведу…
— Не сердись, не стану разводить руками твою беду, Платон. Да и утешать не стану. Главный утешитель — время.
— Ладно, пойду. Наверное, заждались в тресте, — спохватился Платон.
Максим молча пожал ему руку, и они расстались, не сказав больше ни слова.
Сколько разных судеб прошло перед Максимом за многолетнюю партийную работу. Он, кажется, до того привык жить чужими бедами, что каждая на какое-то время становилась его собственной бедой. А Платона он к тому же любил внешне сдержанной, но верной, непреходящей любовью однополчанина. Они уезжали на фронт в одном эшелоне: Максим — комиссаром полка, Платон — командиром саперной роты. Под Киевом угодили в окружение, и хотя удачно прорвались к своим, окружение разлучило их надолго: Платона отозвали в глубокий тыл, где формировался отдельный инженерный батальон для борьбы с танками, Максим же сменил убитого комиссара
А Платон отшагал всю войну, вплоть до верховьев Дуная. И встретились они снова на Урале на самом исходе сорок пятого, победного. То была новая точка отсчета их второй жизни. Работали так, что сперва и не замечали майских дней Победы, которые стали праздновать потом, когда уже промчалась добрая четверть века. Ну, а теперь чуть ли не вся треть века за плечами.
Огненная разграничительная линия разделила пополам жизнь воеводинского поколения: по ту сторону зеленая молодость, по эту — опаленная боевыми ветрами возмужалость. Не очень-то избалованное житейскими радостями поколение. К тому же нет-нет да напомнит о себе минувшее…
Вечером Елизавета Михайловна, жена Воеводина, безошибочно отметила, что он чем-то расстроен, и после ужина, как только сын ушел на концерт залетного ансамбля, осторожно поинтересовалась, что с ним случилось, если он молчит весь вечер. Максим попытался отшутиться, не вышло — от Лизы никогда ничего не скроешь.
— Ладно, — согласился он. — Тем паче, женщина может вывести из любого тупика.
— Ты, кажется, неуместно шутишь, Максим…
Он начал издалека, с коротких газетных заметок, которые давно уже примелькались, но за которыми всегда угадываются драматические судьбы фронтовиков. Он рассказывал, не называя имени Горского. Лиза терялась в догадках: чья же это такая грустная история, если Максим знает ее во всех подробностях? Сама она опоздала на войну — в сорок пятом едва закончила второй курс мединститута, — хотя со школьных лет грезила подвигами тех девчонок, которым посчастливилось воевать наравне с мужчинами. Она и врачом-то решила стать под впечатлением легенд о фронтовых девчонках.
— Кто же этот твой майор, Максим? Договаривай, раз начал, — спросила Елизавета Михайловна, когда он умолк.
— …Платон.
— Бедная Ксения Андреевна…
— Почему?
— Я всегда считала Платона Ефремовича однолюбом.
— Ну и что ж? Да ведь его связала с Ксенией Андреевной, конечно, одинаковость их судеб.
— Одинаковость? По-твоему, если два одинаковых горя сложить вместе, то в итоге получишь что-то вроде нового счастья?
— В жизни бывает и такое. Может, потому и пошел Платон навстречу Ксении Андреевне, что сам пережил страшную потерю. Он мог выбрать девушку, но выбрал женщину с маленьким сынишкой. Наверное, Платону важно было утвердить в своей памяти личную утрату на войне.
— Максим, Максим, не философствуй ты, ради бога. Все проще, чем ты думаешь. Разве можно сблизиться с другой женщиной ради памяти о той — первой? Тут нет логики чувств. Просто-напросто человеку надо было к кому-то приклонить голову. Девушка в данном случае не поможет: девичья любовь эгоистична. А хлебнувшая горя женщина сумеет понять.
— Платон спросил меня сегодня: как бы я поступил на его месте? Теперь я в свою очередь хочу спросить тебя, Лиза, как бы ты поступила на месте Ксении Андреевны?
— Даже не могу себе представить. Конечно, у нее нет детей от Платона Ефремовича, а у него с Ульяной, быть может, есть. К тому же против настоящей любви и время бессильно.
— Ты думаешь?
— Во всяком случае первая любовь остается на всю жизнь.
— Это в литературе.
— Нет, Максим, и в жизни.
— Ладно, уступаю тебе, умудренной личным опытом, — в шутку заметил Максим.
Тут их разговор и осекся: вернулся с концерта сын, не в меру серьезный парень, который с мальчишеских лет озадачивал Елизавету Михайловну независимостью характера.
ГЛАВА 4
Что ж, без малого прожитая жизнь на виду у всех. Не оттого ли молодые люди, наверное, лучше знают старших, чем те своих наследников. Какой бы проницательной ни была старость, как бы ни гордилась ясновидением, все-таки племя младое действительно незнакомое. Сколько в нем своеобычной новизны, всего того, что привносит в его судьбу само время. Пусть людям пожившим иной раз думается, что только им дано физически чувствовать ход времени, но история — не беговая дорожка, точно рассчитанная для побития рекордов, и принимающие эстафету вправе искать наиболее спрямленный вариант собственной дистанции. Вот отчего нелегко себе представить, как во всех деталях вывершатся судьбы ныне молодых людей,
Максим частенько теперь задумывался о молодежи. И, конечно, его раздумья начинались с сына, которому недавно исполнилось двадцать девять лет. Целое поколение поднялось на крыло после Победы: оно не знает ни войн, ни голода, ни разрухи. Первое такое в революционном обществе. Нет, конечно, не обязательно проходить огонь и воду и медные трубы для того, чтобы стать настоящим человеком. Каждое время испытывает молодых людей по-своему, но безотчетная родительская любовь, как и недостаток внимания, могут легко нанести ущерб становлению характеров. Кому-кому, а Максиму приходилось заниматься и такими персональными делами коммунистов, когда их будто ни в чем не упрекнешь, кроме одного, — в странном неумении быть главой семьи: или слишком балуют юных домочадцев, или, наоборот, из-за вечной занятости надеются на общество, которое-де за все в ответе.
Если говорить начистоту, Максим тоже уделял мало внимания семье: у него почти не оставалось свободных вечеров, а редкие выходные дни в году можно было пересчитать по пальцам. Все заботы о сыне ложились на плечи матери, которая сама с утра до вечера пропадала в своей поликлинике. С точки зрения ортодоксальной педагогической науки, из Юрия, их единственного сына, мог вырасти невесть кто. Но он, к счастью, рано заявил о полной самостоятельности. Окончив школу, собрался в Свердловск, в Уральский политехнический, и не потому, что тот предпочтительнее местного, а чтобы находиться подальше от родителей. Как ни упрашивала мать, Юрий настоял на своем: «Мне надоели поблажки учителей. Да и ребята говорят между собой, что, мол, Юрке Воеводину не страшны любые экзамены в нашем институте. Опять намек на отцовскую должность»… И уехал с молчаливого согласия отца и к явному неудовольствию матери. В Свердловске выдержал трудный конкурс, учился жадно, неистово, как учатся обычно те, кому надеяться не на кого. Закончил институт с отличием. Мог отправиться в какой угодно город — пожалуйста, выбирай. Мать настойчиво звала к себе. Он отказался. Четыре года строил на Тюменском Севере. Аккуратно слал каждый месяц переводы, зная с детства, что доходы отца невелики. (Это обыватели считают, что у партийных работников денег куры не клюют.) Неизвестно, сколько бы он пробыл там, на нефтяном Севере, если бы не заболел отец. Слово «инфаркт» прозвучало для Юрия как выстрел из-за угла. Он вернулся на родину, пошел в трест к Платону Ефремовичу Горскому, который определил его начальником линейного стройуправления. Юрий хотел было еще походить в прорабах вместе со старыми дружками-приятелями, но Платон и слышать об этом не хотел. Так и тянет Юрий эту участковую лямку второй год в новом жилом массиве на восточной окраине города. Управляющий трестом похваливает его, ставит в пример опытным инженерам. А Юрию все кажется, что это очередной аванс за отцовские заслуги.
Елизавета Михайловна была откровенно довольна тем, что сын наконец дома. Почти десять лет находилась она в разлуке с ним, пока он учился, потом работал на тюменской стройке. Ну, прилетал, бывало, на короткие зимние каникулы, а на лето уезжал в Сибирь со своим студенческим отрядом. Уже дипломированным инженером, он и в отпуск-то наведывался не каждый год, ссылаясь на занятость. Мать тревожилась: до каких же пор сыну жить бобылем-холостяком, как ему не надоели все эти общежития, столовые? Этот цыганский образ жизни?.. Елизавета Михайловна пыталась вразумлять его, когда они встречались накоротке, что самое время обзавестись семьей, что молодость уходит, как вешняя вода. Он неловко отмахивался и переводил разговор на другую тему. Максим не вмешивался, наблюдал со стороны. Если же Елизавета Михайловна начинала жаловаться на сына, Максим, посмеиваясь, отвечал: «Экая беда! Пока Юрий холостяк, я сам чувствую себя бравым молодцом». — «Вот и поговори с тобой», — обижалась она, втайне довольная тем, что сын работящий, энергичный, не заносится. Просыпаясь по ночам, она до рассвета не смыкала глаз, все думала о сыне. Кто долго выбирает, тот обязательно уж выберет на свою головушку. Именно такие и попадают впросак из-за собственного добродушия — им все кажется, что своекорыстных девушек вообще нет на свете. Никто, быть может, так и не легкомыслен в поздних увлечениях, как эти серьезные молодые люди, не переболевшие в ранней юности первой любовью… Тут Елизавета Михайловна спохватывалась: но ведь сам Максим женился на четвертом десятке лет, едва познакомившись с ней, молоденькой студенткой мединститута, которую ни за что не хотела выдавать за великовозрастного жениха ее щепетильная мама. Сейчас подумать страшно, если бы та наивная, увлекающаяся Лизонька вышла за кого-нибудь другого… Но то случилось вскоре после войны, когда отношения между людьми были намного чище, будто озонированные, как воздух, неслыханной грозой…