Смерть геронтолога

Кандель Феликс Соломонович

– Боря‚ – говорит Нюма. – Под навесом‚ в развалинах римского дома‚ огороженная от любопытствующих‚ пылится блеклая мозаика‚ на которую взглядывают без интереса. Приходит служитель‚ орошает водой из шланга‚ и цвета просыпаются ко всеобщему восхищению‚ лики светлеют‚ растения прорастают‚ львы с фазанами пробуждаются к жизни‚ – но просыхает вода‚ проступают проплешины‚ вянут цветы‚ задремывают львы‚ пылью подергиваются лики.

Боря отвечает‚ разглядывая изображения:

– Здесь вода не поможет. Только память‚ и то не всякая.

В смытых обликах каждому проглядывает свое‚ стоит только постараться. У Нюмы глаза слезятся от напряжения. Нюма углядывает папу Моисея с мамой Цилей‚ которые смотрят на него с любовью и беспокойством; бабушка Муся шевелит губами‚ как остерегает: "Кто трет глаза‚ тот выжимает слезы. Кто напрягает память‚ тот выжимает печаль". Печаль Нюмы огромна: можно закутаться с ног до головы. Печаль Нюмы тонка и невесома‚ как искусно вытканная кисея‚ готовая

порваться от неосторожного обращения. Возле бабушки Нюма замечает старика в ермолке‚ с пейсами‚ который разглядывает его с жадным любопытством. "Готеню! – восклицает старик в потрясении от увиденного. – Кто это?.." – "Твой правнук Нюма. Живет там‚ куда ты стремился". – "Кто это?" – спрашивает Нюма. "Прадед твой, реб Залман‚ которого ты не застал". Добрая весть требует благословения. Дурная – тоже. "На что это похоже? – задумчиво говорит реб Залман‚ поглядывая на диковинного потомка и накручивая пейсу на палец. – Это похоже на царя‚ который построил дворец с великолепными украшениями‚ редких наготовил угощений для гостей‚ а они пришли сытые‚ отобедавшие‚ обожравшиеся земными утехами..." – "Нет! – протестует Нюма. – Не так это..."‚ а ветер крепчает‚ пылью заглушая изображения‚ подхватывает и уносит лики – семечками из подсолнуха. Держатся до последнего папа Моисей с мамой Цилей‚ держатся возле них бабушка Муся и прадедушка Залман – стараниями Нюмы Трахтенберга‚ которому непременно надо объясниться. Но поздно‚ уже поздно. Строгий переросток подбирается поближе‚ чтобы не опоздать. Строгий переросток с умалённым разумом заплутал посреди сумрачных видений‚ туманом оплетающих голову‚ а потому желает туда‚ в мозаику‚ чтобы преобразило до блеклой одинаковости. Там уж никто не пожалеет‚ сочувствуя‚ не ткнет пальцем‚ ухмыляясь‚ не протянет из сострадания сосучку на палочке.

– У вас проходят магнитные бури? – спрашивает переросток‚ затевая разумный разговор‚ и на лице проявляется спасительная неузнаваемость.

Скучнеет вокруг необратимо‚ до серых проплешин: ни цвета‚ ни наваждений. Последние лики – вспугнутыми птицами – мечутся‚ не находя спасения. Старуха-бродяжка – голубые панталоны до колен – прыгает с сачком в руке‚ чтобы уловить хоть единый лик‚ королевы или нищенки: зря‚ что ли‚ умирала на сцене? Нечто неохватное опускается невесомым пологом‚ погребая под собой сладостные видения. Как скоро подступает грусть! Не успело прильнуть к сердцу – начинай грезить воспоминаниями. О долгом закате. О мечтательных призраках на цветных песках. О розоватом облачке‚ обвисшем над горой‚ в смущении от всеобщего внимания. Трубят трубы‚ чистые‚ звучные‚ птичьим пролетным кликом из поднебесья; пригоршнями рассыпается серебро звуков по мрамору погребальных плит‚ – или трубач-ветер выдувает свою побудку? Верблюды встают по команде‚ выпрямляя голенастые сочленения‚ вышагивают неспеша‚ безмолвной поступью через неопределенность. Старый скрипач пристраивается позади каравана‚ музыкой огораживая живых‚ и подступает тьма‚ подъедая контуры очертаний. Тьма закрепляется до рассвета‚ чтобы ноги спотыкались на путях мрака. Горе отставшим‚ гибель оставленным.

– Спросим себя‚ – скажет прозорливый Нисан. – Когда ночь переходит в день‚ где хоронится тьма до заката‚ в каких таких тайниках?

– Где? – спросит Нюма Трахтенберг‚ озадаченный и на этот раз.

– Ответим себе: в тайниках души‚ не иначе. Тьма. Хаос. Разрушительные желания.

– А где хоронится свет‚ когда обступает ночь?

– В тех же укрытиях‚ Биньямин. Той же души.

10

В тот самый последний вечер геронтолог Сасон задумался‚ собирая воедино волю свою и разум. Это была задача‚ достойная размышлений – продлить собственную жизнь‚ и Сасон старался вовсю. Прежде он работал в больнице‚ давал наркоз в операционной‚ отправляя больных за пределы сознания‚ и вечное бередило беспокойство: кто он такой‚ чтобы лишать человека чувств с ощущениями? Куда его отправляет? Где бродит тот‚ пока тело лежит на столе‚ с кем пересекается‚ кому раскрывает томления души? Когда пробуждали после наркоза‚ глаза у больного бывали пустые‚ мертвые; в них нехотя проглядывала жизнь‚ отмокая лункой‚ проклевывалась несмелой каплей‚ как родник пробивался через спекшуюся почву‚ – а что‚ если не пробьется? Беспокойство набухало тревогой во всякий операционный день‚ тюкало гнойными молоточками‚ прорываясь наружу‚ и Сасон поменял профессию‚ преуспев в геронтологах‚ которым всегда есть работа. Захолодела спина от удачной находки. Сасон сообразил: вот для него выход! Переждать этот день. Пересидеть в невидимости. Ему бы подняться на крышу‚ сесть зачарованным свидетелем‚ спиной привалившись к бойлеру‚ – геронтолог Сасон снова помчался в больницу‚ упросил знакомого хирурга: "Удали родинку! Под общим наркозом". Упросил анестезиолога: "Отправь подальше. Подержи подольше!" С облегчением улегся на операционный стол.

Глаза потухли. Подернулись серым пеплом, вспыхнули и погасли‚ будто в лампочках перегорел волосок. "Мы не участвуем в этом"‚ – предостерегли с горних высот‚ но Сасон их не расслышал. Тьма обложила Сасона‚ как накинули одеяло поверху и старательно подоткнули по бокам.

Нет‚ то была не тьма – мрак кромешный‚ ибо во тьме запрятаны озарения‚ если не озарения – память о них; мрак был таков‚ будто свет еще не сотворен‚ ни проблеска его‚ ни памяти о нем‚ ни представления о том‚ что это такое – свет. Подступил темный час жизни‚ и нечто неразъяснённое провисло во мраке посреди отсутствующего пространства. Часы шли. Операция затягивалась. Друзья-врачи честно тянули время. Тело Сасона распростерлось на операционном столе‚ но его самого там не было. Не было страха‚ восторга‚ изумления‚ – что же ощущало себя Сасоном‚ неужто его душа‚ заплутавшая в скитаниях? Прошедшее неумолимо отставало от настоящего‚ настоящее не поспевало за будущим; тело тем временем выкатили из операционной‚ и оно лежало на кровати‚ не подавая признаков жизни‚ подключенное к машине искусственного дыхания‚ ибо то‚ что ощущало себя Сасоном‚ не желало возвращаться в палату‚ где ожидала его смерть. Исчезла сила‚ влекущая к средоточию земли‚ пропали телесные ощущения в предпочтительном бездействии‚ проявилось нечто – слабым шевелением‚ слегка пощекотав разум‚ робко‚ неожиданно и врасплох. То было понимание‚ первое‚ быть может‚ слабое и недоношенное: "Зачем тело‚ когда есть разум?" Сасон покатал его – конфеткой во рту‚ конфеткой оно и растаяло в сладости сожаления‚ и Сасон погордился без меры в торжестве немощной мудрости. Это его порадовало и это его удивило. Ибо в земной практике геронтолог Сасон не разрешал клиентам раздумывать‚ отрабатывая свои наставления‚ как гомеопат не позволяет принимать лекарства‚ покуда пользуются его снадобьями. "Мысль мутит разум‚ как туман мутит дали. Как дожди мутят воды. Как смутьян мутит толпы".

Времени было вдоволь в чистоте духа и прозрачности намерений. Думалось легко‚ без помех‚ которые привносят плотские ощущения; исподволь раскрывались створки в заброшенные уголки сознания‚ куда не ступала нога человека. "Взрослею"‚ – решил Сасон и огорчился за упущенные ранее возможности‚ ибо и его умственные способности превышали меру их надобности. Сасон оглядывался во взвешенном своем состоянии‚ хотя оглядываться было нечем; Сасон прислушивался‚ хотя нечем было прислушаться: вокруг что-то провисало‚ без слов-шевелений‚ и он ощущал это‚ как ощущал самого себя‚ хотя и неразъяснённым способом: "Наркоз‚ как ты переполнен!" Его тоже‚ должно быть‚ ощущали‚ к нему обращались с безмолвным призывом‚ который понятен без слов и жестов: "Сасон‚ а Сасон! В помощи твоей нуждаюсь..." Они прилипали к нему‚ не отпуская‚ настойчивые в своем хотении‚ и снова потянуло вниз‚ к принижающему желанию‚ чтобы захолодеть спиной от удачной находки‚ руки потереть в возбуждении ладонью о ладонь‚ насладиться едой‚ женщиной‚ мощным автомобилем; вновь возникала позабытая тяжесть‚ дух приземляя с разумом‚ – так после изнурительной голодовки камнем в желудок ложится первый глоток пищи‚ сожалением об уходящей легкости‚ – но внизу его ожидала смерть.

Идут дни. Нагнетается воздух в безжизненные легкие. Поставщик иллюзий лежит на кровати‚ подключенный к машине искусственного дыхания. Мысль оформляется напоследок‚ густеет‚ наливается силой‚ необратимо переходит в хотение. "Похороните меня‚ – просит‚ наконец‚ Сасон. – Этого я желаю". – "С тобой непросто‚ – ему отвечают. – Формально ты жив. Нет такого правила‚ чтобы отключать дыхание". – "Что же теперь?" – "За тобой послано‚ Сасон. Некто в глубинах паланкина‚ скрывающий лицо свое". – "Он меня не найдет". – "Не смеши нас‚ Сасон. Такого еще не бывало. Кто просит смерти‚ тот получит ее". И проявляется огонек во мраке...

11

Огонек проявляется неожиданно‚ вдалеке‚ подтверждая неоспоримое: дорога в обитель света проложена через мрак. Караван шагает неспешно. Нечто громоздкое надвигается в темноте‚ перекрывая пространство: к чему оно и что явит собой? Горбун разъясняет:

– Скала. С плоской гранью. Поверху выбито – призывом к действию: "Выплесни горечь свою".

– Выплескивают?

– Еще как! Каждому каравану дозволена одна запись.

– Без этого нельзя?

– Без этого – нельзя. Чтобы выплеснуть горечь и успокоенными пойти дальше.

– А что впереди?

– Место‚ богатое водой и зеленью. Последняя стоянка перед восхождением.

– Боря‚ – шепчет Нюма. – На этой скале пишется история. Клинобитными знаками‚ к радости очередного Шлимана....

– Тут пишется история‚ – соглашается горбун. – "Когда Таркинус убил Лулиянуса‚ и Папоса‚ брата его‚ убил..." Я так вам скажу: Атлантиды не тонут в океанах. Атлантиды тонут в памяти по нашей лености‚ что неразумно. Выплескивайте уже‚ и пойдем дальше.

Они задумываются. Горечи у них немало. Горечи хоть отбавляй‚ но как это облечь в слова?

– А что написали предыдущие? Те‚ что прошли до нас?

– Сейчас узнаем‚ – обещает горбун.

Водит пальцами по буквам‚ считывая очертания во мраке‚ улыбается‚ хмурится‚ задумывается в недоумении. Кто-то кричит:

– Дайте мне... Я специалист по алфавиту!

– По алфавиту мы все специалисты.

Зачитывает‚ наконец:

– "Сидим‚ ждем и трепещем..."

Замолкают в робости. Осмысливают в молчании. Спрашивают наперебой:

– Кого ждали? Почему трепетали? Ради чего сидели в покорности?..