Смерть и «Радостная женщина»

Питерс Эллис

Джордж с великой осторожностью подошел к столу и, сев напротив сына, тихо и рассудительно сказал:

— Ладно, малыш, твоя взяла. Я был несправедлив. Ты подвел меня впервые, и, с учетом всех обстоятельств, твое прегрешение не так уж серьезно. Разумеется, тебе было нелегко. Не думай, что я не понимаю твоих побуждений. Я не виню тебя за то, что ты не стал хранить наши тайны. Наверное, на твоем месте я поступил бы так же. А поскольку я уже много лет нарушаю правила, можно сделать это еще раз и рассказать тебе, как обстоит дело. Это тебя не обрадует, — печально добавил он. — Но, возможно, ты хотя бы начнешь связно мыслить. Когда Китти Норрис изложила нам свою версию, мы попытались откопать как можно больше подробностей.

Опросили всех жильцов ее дома. Семейная пара с первого этажа видела и слышала, как Китти вернулась домой. Это было не в половине одиннадцатого, как она говорила вначале, и не в одиннадцать десять, как она говорит сейчас, а вскоре после полуночи. Китти отказалась говорить, где была эти полтора часа.

— Они могли ошибиться… — выдавил Доминик.

— Я не говорил, что она это отрицала. Я сказал, что она не пожелала дать какое-либо объяснение. — Голос Джорджа звучал все мягче и мягче. — И это еще не все, Дом. Мы принесли одежду, в которой Китти была в тот вечер. Я знаю, на ней было черное шелковое платье с длинной юбкой. Еще на ней была индийская шаль, такая штука из газа, расшитая золотом и переливающаяся. Вот что странно: уголок шарфа оторван, и мы до сих пор не нашли этот лоскут ткани. На подоле юбки с левой стороны — несколько пятен, они почти невидимы, но тесты подтверждают, что это кровь той же группы, что и у Армиджера. В пивной я не заметил, в каких туфлях она была, но мы нашли их по бурому пятнышку на носке левой туфельки. Тоже кровь, Дом. Той же группы. Мы проверили. Это кровь Армиджера, а не Китти.

Доминик смежил веки, но все равно видел мысленным взором серебристые сандалии, блестевшие в руках Китти в яхт-клубе. Возможно, в пивной она была в другой обуви, но именно эти сандалии стояли сейчас перед глазами мальчика.

— Извини, старина, — сказал Джордж. — Это еще не конец света, да и не конец дела тоже. Хотя виды на будущее отнюдь не радужные. Справедливости ради я был обязан сказать тебе об этом. Не принимай слишком близко к сердцу.

Он положил руку на плечо сына и ласково потер его жесткую щеку костяшками пальцев.

Доминик резко поднялся и, как слепой, направился к двери. Чуть не сбив с ног Банти, он бегом бросился к лестнице. Банти проводила его взглядом, затем посмотрела на Джорджа и замерла в нерешительности, не зная, бежать ли ей за сыном. Джордж на всякий случай сказал ей «Нет!» и покачал головой.

— Оставь его в покое, — посоветовал он. — Все будет хорошо, только не трогай его.

Глава IX

Наутро, когда пришла пора спускаться к завтраку, он уже все обдумал и выработал твердую позицию, от которой не собирался отступать ни на шаг. О его решимости свидетельствовали стиснутые зубы и бледность черт, которые, похоже, за одну ночь обрели зрелость. Судя по припухшим векам и синим теням под глазами, в сумеречные утренние часы он предавался не грезам, а мучительным размышлениям. К завтраку он вышел спокойный и собранный, тщательно приветствовал родителей, давая понять, что от вчерашней тучи не осталось и следа, а за столом был как никогда внимателен к матери. Она с серьезным видом подыгрывала ему. Двое мужчин в доме — это становилось забавным. К Джорджу у Банти не было серьезных претензий, но ему не повредит, решила она, если в доме появится соперник, да и ей будет повеселее. Жаль только, что Доминик идет к зрелости через такие тернии. Лучше бы это было как-нибудь иначе! Банти и Джордж проснулись чуть свет и стали обсуждать дела сына, всеми силами стараясь заглушить тревожные нотки в голосах. А теперь они с беспокойством наблюдали за ним, едва ли не с болью ощущая, как он мучительно подбирает слова.

— Насчет вчерашнего вечера, пап, — заговорил, наконец, Доминик, сдерживая дрожь в голосе и стараясь, чтобы речь его звучала

непринужденно. — Я обдумал все, что ты мне сказал, и… и спасибо за откровенность. Но в одном я совершенно уверен. Для меня это — доказательство, хотя для тебя, возможно, и нет. Когда Китти говорила со мной, она не знала, как был убит мистер Армиджер. Поэтому она не могла быть убийцей. Я не жду, что ты поверишь в это, ведь ты не видел и не слышал ее тогда. А я видел и слышал, а потому верю. А все другие улики не доказывают ее вины. Их можно объяснить как-то еще.

— Мы еще будем над этим работать, — сказал Джордж. — Постараемся снять все неясности. Я ведь сказал тебе: дело еще не закрыто.

— Не закрыто. Но ведь вы будете заделывать прорехи с одной-единственной мыслью в голове. Логическое завершение этого вашего снятия неясностей — суд и приговор, разве не так?

Джордж, тронутый искренней печалью сына и восхищенный его умением по наитию найти нужные слова, резко спросил:

— Черт возьми, неужели ты думаешь, что мне это нравится больше, чем тебе?

Окруженные синими тенями глаза метнули на него испуганный взгляд и тут же снова уставились на стол.

— Наверное, нет, — осторожно ответил Доминик. Судя по интонации, ему хотелось бы подольше поразмышлять над тем, что означает вопрос отца, но гораздо более неотложные дела требовали его внимания. — Только я отталкиваюсь от того, что мне известно, и поэтому дело видится мне в ином свете. Возможно, идя каким-то другим путем, я сумел бы выяснить то, что не под силу выяснить вам. Как ни крути, а попробовать стоит, ты и сам это видишь.

— Полагаю, тебе и впрямь этого хочется, — признал Джордж.

— И ты не возражаешь?

— Нет, при условии, что ты не будешь нам мешать. Но если ты наткнешься на что-то существенное, не забывай, что твой долг — известить об этом полицию.

— Полагаю, это не означает, что и ты должен все мне рассказывать!

На этот раз голос Доминика прозвучал заносчиво, и Джордж решил, что надо бы как-то повлиять на сына, иначе он вырастет настоящим эгоистом. Пока дело явно к тому и шло.

— Нет, — твердо сказал он. — И после вчерашнего ты не должен этому удивляться.

— Ладно, — согласился Доминик, разом помолодев на несколько лет и почувствовав жгучий стыд. — Извини меня.

Он с решительным видом встал из-за стола и вышел, ни словом не обмолвившись о своих намерениях.

Была суббота. Что ж, по крайней мере, не придется корпеть над книгами, не видя их, и грезить на уроках. А значит, не придется и злиться из-за всего этого. Банти проводила Доминика в сад, и он принялся подкачивать шины своего велосипеда. Не задавая никаких вопросов, она сказала «Счастливо, котенок!» и поцеловала его. Она полагала, что еще может сделать это, поскольку делала так всегда, отправляя сына на какое-нибудь страшное испытание вроде экзамена одиннадцать плюс или первого дня школьных занятий. Доминик уважал давно заведенный ритуал и, исполняя свой долг, поднял голову, чтобы подставить матери губы с той же заученной непринужденностью, с какой делал это в пятилетием возрасте. Но вместо того, чтобы быстро вытереть губы тыльной стороной ладони и снова усердно склониться над насосом, он выпрямился и посмотрел на мать полными тревоги глазами, принадлежавшими то ли мужчине, то ли мальчику.

— Спасибо, мама, — с грубоватой нежностью ответил он, ибо этого требовал обряд.

Она сунула ему в карман десять шиллингов:

— Аванс на расходы.

На миг Доминику показалось, что мать относится к нему недостаточно серьезно.

— Я не шучу, — проговорил он, хмуро взглянув на нее.

— Я тоже не шучу, — заверила его Банти. — Девушку эту я не знаю, но ты ее знаешь и, уж коли ты говоришь, что она этого не делала, я тебе верю, и меня убеждать не надо. Если я могу чем-нибудь помочь, обращайся ко мне, ладно?