Смерть Иисуса
Шрифт:
– Не за что извиняться. Вопрос, поднятый юным Давидом, важен. Что это значит – быть сиротой? Значит ли это всего лишь, что у тебя нет зримых родителей? Нет. Быть сиротой – на глубочайшем уровне – значит быть одиноким на всем белом свете. В некотором смысле все мы сироты, ибо мы все на глубочайшем уровне одиноки на белом свете. Как я говорю молодежи, вверенной моим заботам, нет ничего постыдного в том, чтобы жить в приюте, ибо приют есть микрокосм общества.
– Вы не ответили, – говорит Давид. – Можно мне играть у вас в команде?
– Лучше играй за свою команду, – говорит доктор Фабриканте. – Если бы все играли за «Лос Альконес», у нас бы не было противников. Никакого соревнования.
– Я
Доктор Фабриканте поворачивается к нему, Симону.
– Что скажете, сеньор? Одобряете «Лас Пантерас» как название вашей команды?
– У меня нет мнения, – отвечает он. – Я не хотел бы навязывать свои вкусы этим юношам. – Тут он умолкает. Хотел бы добавить: …этим юношам, которые, покуда не явились вы, счастливы были играть в футбол по своему разумению.
Глава 2
Четвертый год они проживают в этом многоквартирном доме. Хотя квартира Инес на втором этаже достаточно просторная для всех троих, он, Симон, по их обоюдному согласию вселился в отдельную квартиру на первом, поменьше и попроще обставленную. Ему она стала по карману с тех пор, как к его заработку возникла надбавка за увечье спины, которая так и не исцелилась как следует, с тех самых пор, когда он трудился грузчиком в Новилле.
У него есть свой доход и своя квартира, но нет круга общения – не потому, что он нелюдим, и не потому, что Эстрелла – неприветливый город, а потому что он, Симон, давно решил целиком посвятить себя воспитанию мальчика. Инес же проводит дни, а иногда и вечера в заботах о магазине модной одежды, в котором она совладелица. Ее друзья – из «Модас Модернас» и более широкого мира моды. Симон сознательно не интересуется этими дружбами. Есть ли у нее среди друзей любовники, он не знает и знать не желает – лишь бы оставалась хорошей матерью.
У нее под крылом Давид благоденствует. Он силен и здоров. Годы тому назад, когда они жили в Новилле, приходилось воевать с государственной системой образования. Учителя Давида считали его obstinado – своенравным. С тех пор от государственных школ Давида держали подальше.
Он, Симон, уверен, что ребенок со столь явной врожденной смекалкой способен обойтись без формального образования. Это исключительный ребенок, – говорит он Инес. – Кто в силах предсказать, в каком направлении он одарен? Инес, когда настроена пощедрее, даже готова с этим соглашаться.
В Академии музыки в Эстрелле Давид посещает занятия по пению и танцам. Пение ведет директор Академии Хуан Себастьян Арройо. В танце же его в Академии никто ничему научить не может. В те дни, когда является на занятия, он танцует как ему заблагорассудится, остальные же ученики повторяют за ним, а если у них не получается – наблюдают.
Он, Симон, – тоже танцор, пусть и поздно обращенный, да и без дарования. Он танцует сам по себе, по вечерам, уединенно. Облачившись в пижаму, включает граммофон на небольшую громкость и танцует сам с собою, зажмурившись, долго – пока ум не опорожняется совсем. Затем Симон выключает музыку, ложится в постель и спит сном праведных.
Почти все вечера музыка – танцевальная сюита для флейты и скрипки, сочиненная Арройо на смерть своей второй жены Аны Магдалены. У танцев нет названий, у записи, подготовленной где-то в подсобке какой-то лавки в городе, нет этикетки. Музыка же медленная, величественная и печальная.
Давид не снисходит до посещения обычных уроков, особенно до упражнений по математике, в отличие от всех нормальных десятилеток, из-за предубеждения против арифметики, какую поддерживала в нем покойная сеньора Арройо: она внушила ученикам, прошедшим через ее руки, что целые числа – это божества, небесные сущности, они существовали до того, как возник физический мир, и продолжат существовать после того, как мир завершит быть, а потому заслуживают почтения. Смешивать числа между собой (adici'on, sustracci'on), или рубить их на куски (fracciones), или применять их к измерению количеств кирпичей или муки (la medida) – значит оскорблять их божественность.
На десятилетие они с Инес подарили Давиду часы, Давид отказывается их носить, потому что (как он говорит) они навязывают числам круговой порядок. Девять часов – перед десятью часами, говорит он, но девять – ни перед, ни после десяти.
К приверженности сеньоры Арройо к числам, воплощенным в танцах, которые она преподавала своим ученикам, Давид добавляет свой идиосинкразический штрих: соотносит числа с определенными звездами на небе.
Он, Симон, не понимает философии чисел (про себя он считает ее не философией, а культом), проповедуемой в Академии: открыто – почившей сеньорой, сдержаннее – вдовцом Арройо и его друзьями-музыкантами. Симон не понимает этой философии, но относится терпимо не только из-за Давида, но и потому, что, когда находит на него подобающий настрой, его, Симона, посещает видение – мимолетное, неуловимое – того, о чем говорила сеньора Арройо: серебристые сферы, их так много, что и не сосчитаешь, они с неземным гулом вращаются друг вокруг дружки в бескрайнем пространстве.
Он танцует, у него видения, но он все равно не считает, что его обратили в культ чисел. Для видений у него есть разумное объяснение, и оно его почти всегда устраивает: убаюкивающий ритм танца, гипнотический напев флейты наводят транс, в котором со дна памяти подтягиваются осколки – они-то и вращаются перед мысленным взором.
Давид не может или не желает заниматься арифметикой. Что еще тревожнее, он не желает читать. Вернее, выучившись читать по «Дон Кихоту», он не выказывает интереса к чтению никаких других книг. «Дон Кихота» он знает наизусть – в сокращенной версии для детей, относится к «Дон Кихоту» не как к выдумке, а как к исторической правде. Где-то на белом свете – не на этом, так на том – странствует Дон Кихот верхом на своем скакуне Росинанте, а рядом трусит на осле Санчо.
У него, Симона, с мальчиком споры о «Дон Кихоте». Открылся бы ты другим книгам, говорит он, Симон, – узнал бы, что на свете множество героев помимо Дона, а также героинь, вымышленных из ничего плодовитыми умами писателей. Более того, ты ребенок одаренный, мог бы сам выдумывать героев и отправлять их в большой мир искать приключения.
Давид едва слушает.
– Не хочу я читать другие книги, – говорит он небрежно. – Я уже умею читать.
– У тебя ошибочные представления о том, что такое чтение. Читать – это не просто превращать напечатанные значки в звуки. Читать – это глубже. Читать по-настоящему означает слышать, что книга хочет сказать, и осмыслять это – возможно, даже беседовать с автором у себя в уме. Это означает постигать мир таким, какой он есть, а не таким, каким ты хочешь его видеть.
– Зачем? – спрашивает Давид.
– Зачем? Затем, что ты юн и невежествен. Ты освободишься от невежества, только если откроешься миру. А лучше всего открываться миру, читая то, что есть сказать другим людям – людям менее невежественным, чем ты.
– Я знаю о мире.
– Нет, не знаешь. Ты ничегошеньки не знаешь о мире за пределами твоего ограниченного жизненного опыта. Танцевать и пинать футбольный мяч – занятия сами по себе прекрасные, но они не дают тебе знаний о мире.
– Я читал «Дон Кихота».