Смерть как искусство. Том 1. Маски
Шрифт:
В «Новой Москве» от постановки «Бориса Годунова», которую списали два года назад, оставался очень красивый женский костюм. Вообще от «Годунова» осталось много хороших костюмов, и их всегда охотно брали напрокат, и этот женский костюм тоже сдавали в прокат, но для новой постановки одной исторической пьесы решили его использовать, потому что делать новый очень дорого, его нужно вручную камнями и стразами расшивать, а это стоит больших денег, как и любая ручная работа. В общем, этот костюм запланировали для новой пьесы, и в костюмерный цех сразу была дана команда его отвесить и в прокат не сдавать. Но кому-то приспичило получить для своей вечеринки именно этот костюм, и Нине Гункиной предложили очень хорошие деньги за то, чтобы она его все-таки отдала. Клялись и божились, что на следующий день вернут костюм в целости и сохранности. Ну, Нина не удержалась, деньги взяла, очень уж соблазн был велик,
На следующий день костюм не вернули, а художник по костюмам стал требовать костюм для репетиции. Гункина выкручивалась, как могла, но правда все равно открылась, и Лев Алексеевич был просто в ярости! Но это бы еще ладно, куда хуже другое: когда через три дня костюм вернули, он оказался безнадежно испорчен. И вот тут Богомолов дал себе волю, орал, ругался и уволил Нину Гункину по статье «за грубое нарушение трудовой дисциплины». А у Нины дочка беременна, на сносях, носила она очень тяжело, и врачи предупреждали, что роды будут трудными. Мужа у дочери не было, так что все заботы легли на плечи Нины, которая хотела устроить дочку в хороший роддом, где опытные врачи и сильная реанимация, но для этого нужны были деньги. Это все происходило в конце апреля, когда театр готовился отмечать свое 85-летие, так как в современном виде, как драматический театр, он был создан в мае 1925 года. Планировались пышные торжества и хорошие премии. Гункина очень рассчитывала на эти деньги, а если к ним прибавить те, которые она получила за костюм, ей бы как раз хватило на оплату роддома для дочери. А тут Богомолов ее увольняет, никакой премии ей теперь не полагается, и с такой записью в трудовой книжке ей на приличную работу теперь не устроиться, в таком возрасте работу вообще не найти – тех, кому больше сорока пяти, никуда не берут, да еще Нина сдуру, в полной истерике, призналась, что взяла деньги, потому что надо для дочери, так Лев Алексеевич заставил ее эти деньги вернуть театру. Конечно, официально их в кассу внести невозможно, но он потребовал, чтобы Гункина на эти деньги отреставрировала костюм. Короче, она совсем без средств осталась.
А дочери подошло время рожать. И рожать она отправилась по месту жительства, да так неудачно попала, ночью в майские праздники, весь персонал нетрезвый, врачи все проморгали, ребенка не спасли, а мать болела тяжело и долго.
– Могу себе представить, как Нина ненавидит Льва Алексеевича, – закончила Бэлла. – Но битой по голове она, конечно, не могла… Это я вам гарантирую.
– Нина – одинокая женщина? – спросила Настя. – Или у нее был мужчина? Может быть, любовник или гражданский муж?
Бэлла на несколько секунд задумалась, пожевала губами.
– Вроде бы нет, иначе он, наверное, помог бы ей с деньгами, я так думаю, – наконец проговорила она. – Я ее, правда, давно не видела. Может, за это время появился кто-то. Нина вообще-то женщина красивая, яркая.
– А родственники? Братья, племянники?
– А вот брат у нее есть, это точно, – оживилась Бэлла. – Она про него много рассказывала, очень его любила. Правда, он, кажется, судимый.
Ничего себе, «правда»! Можно подумать, что если судимый, так его нельзя любить и много о нем рассказывать. И вообще, ранее судимый брат Гункиной, обуреваемый жаждой мести за любимую сестру и ее дочь, это как раз то, что нужно. Хотя история майская, а теперь уже ноябрь на дворе, но это ничего не значит. Возможно, болезнь молодой женщины повлекла за собой инвалидность, и это стало понятно только сейчас, то есть лишь теперь можно в полной мере оценить масштаб последствий того факта, что Богомолов уволил Гункину с «волчьим билетом» и отнял полученные ею за костюм деньги.
Воспользовавшись тем, что обладающий острым слухом помреж Федотов находится на репетиции, Настя, дойдя в сопровождении Бэллы до кабинета Богомолова, немедленно позвонила Зарубину и в двух словах рассказала про костюмершу Гункину и ее предположительно судимого братца.
– Что-то ты зачастила, Настя Пална, – проворчал Сергей. – Всего второй день в театре, а уже второго подозреваемого мне подсовываешь. Я еще с твоим Скирдой не разобрался.
– Мне притормозить? – осведомилась она. – Мне-то что, я могу и помедленнее, мне спешить некуда. Только твой мальчик вряд ли со мной согласится.
– Ты мне мальчонку не порть, – угрожающе произнес Зарубин, – его еще воспитывать и воспитывать. А вообще, как он тебе? Годится хоть на что-нибудь?
– На что-нибудь – определенно годится, – с уверенностью ответила Настя. – Только я никак не пойму, на что именно.
– А его что, рядом нет? Ты как-то очень свободно говоришь, будто он тебя не слышит. Или ты прямо при нем правду-матку режешь?
– Он вышел, ему
Служебная квартира театра находилась на самом верху, под крышей, и состояла из одной комнаты и маленькой кухни с двухконфорочной плитой, парой навесных шкафчиков, небольшим столом и двумя стульями. Одним словом, кухня более чем скромная, зато комната просто замечательная. Просторная, с эркером, камином и огромными окнами. Видно, в те времена, когда театр строился, еще до революции, сие жилище подразумевалось двухкомнатным, и комната с камином должна была выполнять функцию гостиной, совмещенной с кабинетом, а в нынешней кухне предполагалась спаленка, в которой вполне помещались одна достаточно широкая кровать, тумбочка и комодик. Ни тумбочки, ни комодика, ни тем более кровати в этой комнатке давно уже не было, но Артем Лесогоров каждый раз, когда находился в кухне, невольно начинал прикидывать, как бы этот набор мебели здесь разместить, и в конце концов начал уже воочию видеть и атласное покрывало, и уютную лампу под абажуром на прикроватной тумбочке, и часы с цепочкой и галстучную булавку, небрежно брошенные на крышку комода красного дерева.
Воображение у Артема было живым и порождало весьма яркие картины. Собственно, именно оно, воображение, заставило его оставить на время журналистику и, подобно булгаковскому Сергею Леонтьевичу, взяться за создание пьесы.
Кроме воображения, у Лесогорова был ряд представлений о том, каким должен быть настоящий журналист. Настоящий журналист должен уметь собирать материал в любых условиях, даже при полном отсутствии записывающей техники. Настоящий журналист должен уметь чуять «острое» и «жареное» там, где никто не видит ничего, кроме пресного и протертого. Настоящий журналист должен собирать свой материал так, чтобы никто вокруг не догадался, какой именно материал и хотя бы приблизительно на какую тему он собирает. Настоящий журналист не должен ни с кем делиться добытыми потом и кровью сведениями до тех пор, пока не опубликует свой сенсационный материал. Ну и наконец, настоящий журналист должен много курить и пить много очень крепкого кофе.
Придя с утренней репетиции в эту квартиру, любезно предоставленную ему театром, чтобы не приходилось каждый день мотаться из дальнего Подмосковья, Артем скинул ботинки, в одних носках прошел на кухню, сварил в джезве крепчайший кофе и с чашкой в руках улегся на диван в комнате. Сейчас он немного переведет дух, полежит полчасика, а потом примется разбирать и приводить в порядок свои записи, сделанные во время репетиции, и вносить новые правки в текст пьесы.
А эти полчаса на диване с чашкой кофе он проведет в раздумьях и попытках спланировать ближайшие действия. Ему просто необходимо успокоиться, потому что внезапно одолевшая Артема нервозность мешает сосредоточиться. Бережной и Дудник. Дудник и Бережной. Неужели они о чем-то догадываются? Нет, не должны, он, Артем, не допустил ни одного прокола. Но все-таки их поведение тревожит. После покушения на Богомолова Семен Борисович Дудник стал постоянно бегать в кабинет к директору-распорядителю Бережному, да и в коридорах театра Артем стал частенько видеть их вместе. С чего бы вдруг? Раньше Лесогоров никакой такой особенной дружбы между ними не замечал. А тут вчера Артем зашел в буфет, видит – Дудник и Бережной сидят за одним столиком, голова к голове – и тихонько, но возбужденно что-то обсуждают. Артем подошел, хотел присесть к ним, у него были вопросы к Дуднику по пьесе, но они сразу замолчали и сделали вид, что вообще ни о чем не разговаривали. Артему это ужасно не понравилось. Просто ужасно не понравилось. Неужели они что-то заподозрили? Неужели он где-то что-то упустил?
А если заподозрили, то поделились ли своими подозрениями с сыщиками? Вот в чем главный вопрос. Ах, как бы узнать, что этим сыщикам удалось выведать в театре! Уж Артем так старался произвести впечатление на женщину, которая существенно постарше парня-оперативника и, стало быть, является главной, он и глазки ей строил, и на кофе намекал, и к себе приглашал, только не похоже, чтобы она клюнула. Ничего, никуда она от него не денется, наверняка синий чулок, одинокая старая дева, а уж с женщинами он обращаться умеет. Растает эта старая сыщица, рассуропится и все ему выложит. Можно было бы попробовать через парня действовать, он молодой, не похоже, что зубастый и собаку съел в сыскном деле, тоже может оказаться болтливым, но какой-то взгляд у него жесткий, нехороший взгляд, Артем таких людей побаивается и старается с ними не связываться. А вот сыщица, кажется, ее фамилия Каменская, – хороший вариант, то, что надо.