Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
Граф Вольфсегг не ошибся. Бурдон обошёлся с Эгбертом самым дружеским образом, но против ожидания выслушал довольно хладнокровно его рассказ о насильственной смерти своего отца. Причина такой философской покорности судьбе, как убедился вскоре Эгберт, настолько же заключалась в характере и особенностях профессии Бурдона, при которой смерть становится самым обыкновенным явлением, насколько и в разладе, который существовал между отцом и сыном из-за политических убеждений. Веньямин не скрывал своих республиканских взглядов и заметил, что он никогда не одобрял таинственных поездок отца своего в Австрию к Гондревиллям. Эгберт ничего не возразил на это, зная, что цель этих поездок не могла нравиться молодому Бурдону. С другой стороны, он намеренно избегал с ним разговоров о политике, так как с первого же свидания определилась разница их взглядов на государственное устройство и порядки. Во всём остальном они вполне симпатизировали друг другу; помимо трагической смерти старого Бурдона, их соединяли научные интересы. Хотя Эгберт никогда не занимался практически медициной и в этом отношении не мог сравниться со своим новым другом, но много думал и читал о медицине; вместе с тем был хорошо знаком с натуральной философией, на которую первые умы Германии смотрели как на своего рода евангелие и ждали от неё спасения для целого мира и о которой Бурдон имел самое смутное понятие.
Не последним поводом к сближению молодых людей служили общие удовольствия и развлечения. Беньямин жил в Париже с детства, пережил все ужасы революции и знал чуть ли не каждый камень, с которым были связаны какие-нибудь исторические воспоминания. Для Эгберта было большим наслаждением ходить по улицам с таким проводником.
— Так это Цамбелли! — сказал задумчиво Беньямин, когда они поднялись на лестницу первого этажа.
Они вошли в большую мрачную комнату с двумя высокими окнами, из которых одно выходило во двор госпиталя, где росли тополя и сирень, а другое на улицу St.-Benoit. Стены били оклеены зелёными обоями и украшены четырьмя ландшафтами Клода Лоррена в простых рамках. Над жёстким диваном с резной спинкой висели портреты Вашингтона, Франклина, в честь которого Бурдон получил имя Беньямина, и жирондиста Верньо. Мебель была обита зелёным шерстяным материалом, на полу лежал зелёный ковёр. На широком столе, уставленном книгами и хирургическими инструментами, стояли две бронзовые лампы античной формы. В стене над зеркалом была вделана маска Медузы, против которой постоянно восставал Эгберт, находя её неуместной в кабинете врача.
Бурдон пригласил своего гостя сесть и, не снимая шляпы с головы, подбежал к окну.
— Вот он огибает угол и смотрит сюда. Мы издали магнетически действуем друг на друга!.. Ну, кончено! Он исчез...
Бурдон отошёл от окна и, бросив свою шляпу на кресло, беспокойно заходил по комнате. Голова его с густыми тёмными волосами и резко очерченным лбом была слишком велика для его тонкой фигуры; правое плечо было значительно выше левого, что в соединении с его живостью придавало ему вид кобольда; лёгкая насмешливая улыбка, не сходившая с его лица во время разговора, ещё более увеличивала это сходство. Выражение его тёмных глаз было кроткое и мечтательное, но вследствие привычки или из желания придать себе строгий и мрачный вид он постоянно морщил брови и лоб.
— О чём вы думаете, Эгберт? — спросил он, останавливаясь перед ним.
— О смерти вашего отца. Впечатление было настолько сильным, что я до сих пор помню малейшие обстоятельства, сопровождавшие её. Неужели опал, который я показывал вам, не поможет нам отыскать убийцу! На опале вырезан орёл...
— Мне кажется несомненным, что это набалдашник хлыста, а не палки, как вы предполагали, но это безразлично. Всадник, играющий тёмную роль в этой истории, вероятно, принял меры предосторожности и давно купил себе новый хлыст.
— Вы опять будете смеяться надо мной и назовёте мечтателем, но я тем не менее верю в возмездие...
— В Немезиду? Это своеобразное верование очень распространено в Париже. Но пройдитесь по улице Риволи или по которому-нибудь из бульваров, и вы увидите прямое противоречие этому. Кто владеет там лучшими домами? Подрядчики, которые крали и крадут у наших бедных солдат сапоги, одеяла, хлеб; подкупные льстецы, которые теперь лижут ноги императора, а перед этим ползали перед Дантоном и Робеспьером, креатуры Фуше, отребье всех партий, у которых на душе столько же постыдных дел, сколько волос на голове. Во главе их клятвопреступник, вор и убийца! Но я не должен говорить о Бонапарте; вы поклоняетесь ему, и он в своём роде недюжинный человек. Что же касается всех остальных, то это ничтожные и негодные гадины; а Немезида слишком приличная и чистоплотная богиня, чтобы заниматься ими.
— Вы озлоблены потому, что ваш идеал не осуществился и Франция предпочла империю республике. Что делать, если в решительную минуту оказался один Цесарь и не было Брута.
— Вы иностранец, Эгберт, и не можете понять, что этот человек сделал из Франции. Он развратил нас до мозга костей, привил народу рабские понятия и отуманил похмельем побед. Он велел уничтожить деревья свободы и заменил их колоннами своей славы. Наступит день, когда и они будут разрушены и слава исчезнет, как и свобода. До сих пор ему благоприятствует счастье, которое даже превосходит сумму его преступлений; но счастье изменчиво, как ветер, волна и женщина.
— У вас слишком мрачный взгляд на вещи. Вы видите частности и упускаете из виду блеск и великолепие целого…
— Может быть, — ответил с печальной усмешкой Бурдон, поднимая ещё выше своё уродливое плечо. — За что мне любить этот мир, который представляется вам в таком розовом свете? Разве что за моё физическое безобразие и неудачную жизнь. Я потерял мать в пору бессознательного детства и полюбил всеми силами своей души свободу и отечество. Сражаться я не мог и в состоянии был только залечивать раны. Я видел безобразные последствия войны, не испытывая её обаяния. При таких условиях трудно сделаться поклонником героя войны. Теперь они убили моего отца, и я бессилен против них. За что они убили его? За то, что он был добродушный дурак, который таскал для других каштаны из огня, и для кого? — для высокомерных и нахальных аристократов! И вы ещё хотите, чтобы я восхищался светом и его порядками!..
— Но отец ваш умер с сознанием исполненного долга. Граф Вольфсегг оплакивал его как родного брата, а молодая графиня...
— Была гораздо больше опечалена его смертью, нежели я. Она пролила ручьи слёз, вспоминая верного слугу. И как ей не плакать! Отец мой качал её на своих коленях, счастливый и гордый тем, что ему позволено прикасаться своими мужицкими руками к маленькой принцессе, и никому не было дела до меня, уродливого и некрасивого мальчика. У вас, господин Геймвальд, другие воспоминания детства, поэтому вы никогда не поймёте моей ненависти...
— Скажите пожалуйста, исполнили ли вы просьбу молодой графини побывать у неё?
— Как же! Разве можно не исполнить просьбу молодой дамы! — ответил с улыбкой Бурдон. — Я нанёс ей визит и нашёл, что она похорошела. Траур очень идёт ей. Женщины всегда знают, что им к лицу. Я надеюсь встретить её сегодня вечером. Жаль, что мне придётся расстаться с вами. Императрица Жозефина приказала мне явиться сегодня вечером в восемь часов в Malmaison.
— Отлично! — воскликнул Эгберт. — Мы будем вместе. Я также получил приглашение.
— Вы! Какое странное совпадение! Вероятно, хозяйка Malmaison придумала что-нибудь особенное. Она охотница делать сюрпризы.
— Это сделалось гораздо проще, чем вы предполагаете. Несколько дней тому назад я был у Редутэ...
— Цветочного живописца?
— Да. Я познакомился с ним у нашего посланника. Узнав, что я любитель цветов, он любезно пригласил меня к себе посмотреть его работу. Я знал, что у него есть рисунки всех редких растений Malmaison, и в том числе Bonapartea speciosa, выращенной самой императрицей. Подобное приглашение не скоро получишь. Я воспользовался первым свободным утром и отправился к Редутэ. Мне сказали, что он дома, и я вошёл; в первой комнате я встретил даму в простом, но очень изысканном наряде, которая с удивлением посмотрела на меня. Когда же я объяснил ей цель своего посещения, она попросила меня подождать немного, так как у господина Редутэ гости. Действительно, я услышал его голос в соседней зале и увидел в полуотворенную дверь, что он показывает свои рисунки и масляные картины какой-то даме. Другой на моём месте, конечно, тотчас же сообразил бы, в чём дело, но я при своей немецкой недогадливости...