Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
С этими словами Эгберт вынул опал из кармана и подал его Дероне, который сперва ощупал его, а потом поднёс к свече и стал внимательно разглядывать его.
— Ну, разумеется, — сказал он, — тут нет и следа запёкшейся крови; золотой ободок совершенно гладкий; над орлом маленькая царапина, как будто от иголки. Не помнишь ли ты, Бурдон, не было ли у твоего отца хлыста с опалом?
— Нет, — ответил Беньямин.
— У несчастного Жана Бурдона в день убийства, — сказал Эгберт, — была палка с самым обыкновенным набалдашником, которая и была найдена при нём.
— Ну, а кроме таинственного всадника никто не проезжал по дороге в этот день?
— Тут начинается область предположений, позвольте мне не сообщать их.
— Да это и не по вашей части, — сказал, улыбаясь, Дероне. — Вот если бы мне поручили сделать допрос, то мы узнали бы нечто об этом деле.
Дероне опять поднёс опал к свечке и стал разглядывать его против света.
— Вот тут что-то нацарапано, как будто латинское V... Если не ошибаюсь, к вам пожаловали гости, мой милый Бурдон. Кто-то поднимается по лестнице. Спрячьте опал, месье Геймвальд, он может пригодиться нам со временем.
Последняя фраза была сказана так громко, что посетитель, входя в переднюю, должен был слышать её.
Вслед за тем явился слуга и, подойдя к Бурдону, сказал ему что-то вполголоса.
Веньямин изменился в лице.
— Он хочет видеть меня? Если он здесь, проси...
Бурдон едва успел шепнуть сидевшему возле него Эгберту: «шевалье Цамбелли!» — как слуга отворил ему дверь.
Все встали со своих мест, любопытствуя узнать причину такого несвоевременного визита. Бурдон из вежливости сделал несколько шагов навстречу вошедшему.
— Извините меня, месье Бурдон, я не ожидал, что застану вас за обедом и среди весёлого общества, — сказал Цамбелли своим звучным голосом, но с видимым смущением на лице, которое он не мог скрыть, несмотря на свой светский навык. — Но меня послала ваша пациентка, мадемуазель Атенаис Дешан... Она заболела внезапно.
— Как это случилось? Где? Когда? — спросило разом несколько голосов.
— Вероятно, с ней был опять нервный припадок, — заметил Бурдон, взяв со стола свою шляпу.
— Вы не ошиблись, — сказал Цамбелли. — Я оставил её в сильнейших судорогах. Если мне позволено будет выразить моё мнение, то, по-видимому, это сделалось с нею вследствие сильного волнения, так как она рассердилась до бешенства. Окружавшие её знакомые вспомнили о вас, как о единственном докторе, которому верит больная; и я, не теряя ни минуты, бросился в карету, чтобы привезти вас.
Чувство обязанности переселило в Бурдоне все другие соображения; но он не решился ехать один с шевалье и попросил Эгберта сопровождать его.
— Не поедете ли вы со мной, мой друг Геймвальд? — сказал он. — Вы изучали медицину и можете дать мне добрый совет. Надеюсь, что вы, месье Цамбелли, ничего не имеете против этого?
— Напротив, — ответил Цамбелли с вежливым поклоном, — я считаю за честь и удовольствие возобновить моё случайное знакомство с месье Геймвальдом.
Он говорил спокойно, и на лице его не видно было теперь ни малейшего волнения.
Бурдон, уходя, извинился перед своими гостями, что должен оставить их, и выразил надежду, что скоро вернётся назад.
Перед домом ждала карета. Витторио сел в неё последним; и они быстро понеслись по улицам.
Дешан жила на другом берегу Сены, поблизости от Итальянского бульвара. Трудно передать все разнообразные ощущения этих трёх людей, случайно запертых в тесном пространстве покачивающегося экипажа. Окружавшая их темнота, при слабом мерцании крошечного каретного фонаря на козлах, скрывала их лица своим благодетельным покровом. Сотни раз Витторио проклинал в душе свою злополучную фантазию ехать за Бурдоном. Какое ему было дело до жизни или смерти певицы! Разве около неё было мало людей, которые могли исполнить это не хуже его, вот, например, Арман Луазель, виновник несчастного приключения. Цамбелли даже не мог никого обвинять в этом, потому что сам вызвался на рыцарскую услугу. Разумеется, тут немалую роль играло желание познакомиться с сыном Жана Бурдона. Но какая надобность была торопиться с этим; разве не мог представиться другой не менее удобный случай! Цамбелли глубоко верил в фатализм, и все его рассуждения привели к тому, что он печально опустил голову с мыслью: «Так должно быть! По крайней мере я увидел своего врага и буду знать, чего я могу ждать от этого человека». Смутное предчувствие говорило ему, что Бурдон подозревает его в убийстве своего отца. Теперь он едет с ним в одной карете и с Геймвальдом, которого он ещё сильнее ненавидел. От обоих он мог ожидать для себя всего самого худшего. По временам кровь приливала к его голове, и ему казалось, что он видит при мерцающем свете фонаря стальной блеск кинжала. Ему хотелось броситься из кареты и позвать на помощь; но горло его было как в тисках, и он не мог шевельнуть рукой, которая точно приросла к рукоятке ножа, спрятанного у него на груди. Но вслед за тем он опять успокаивался и убеждал себя, что всё это только игра его расстроенного воображения. По его мнению, не только Эгберт, но и Беньямин не способны были на решительное дело. Наконец, в чём могли они уличить его? Разве милость Наполеона недостаточно ограждала его от всяких нападок и опасностей? Если бы известные желания и взгляды могли бы убивать людей, то спутники Цамбелли не доехали бы живыми до места. При этой мысли Цамбелли едва не расхохотался вслух.
«Чего только не бывает на свете! — думал между тем Эгберт. — Сын убитого следует за убийцей по первому зову. Они едут вместе к больной, а там возможно большее сближение. Что за бездна лжи и притворства во всём этом! А ты сам? — спрашивал себя Эгберт. — Какую роль играешь ты в этой драме? Отчего ты не встанешь со своего места и не закричишь ему: убийца! Разве не подтверждается подозрение, которое ты имел против него? Покажи ему опал: ты увидишь, как он побледнеет от ужаса. Ты колеблешься, разве ты хочешь играть роль укрывателя убийцы! — Но чем дальше думал Эгберт, тем больше терялся он в лабиринте сомнений и догадок. Разве он знал причину гибели Жана Бурдона! «Несчастный! — мог ему сказать Цамбелли. — Ты хочешь осудить на постыдную смерть графа Вольфсегга — они вместе с Жаном Бурдоном составляли заговор против жизни французского императора, иначе австрийская судебная власть и сам граф не прервали бы процесса об убийстве таким неожиданным образом, а Беньямин не избегал бы так старательно всякого намёка на эту таинственную историю». — Если люди, близко стоявшие к Жану Бурдону, считают нужным щадить убийцу, то какое право имеет он подымать это дело; разве он может предвидеть все последствия своего заявления. Как спокоен Бурдон! Он, по-видимому, исключительно занят мыслью о больной и уже несколько раз обращался к Цамбелли с разными вопросами относительно её здоровья и причин, вызвавших припадок».
Витторио давал определённые, но крайне односложные ответы. Из его слов можно было понять, что в одной из зал Пале-Рояля собралась за обедом весёлая компания; тут была и мадемуазель Атенаис Дешан с другими оперными певицами и танцовщицами. Атенаис была остроумна, как всегда, и в таком хорошем расположении духа, что ничто не предвещало приближения болезни. Разговор был самый оживлённый, рассказывались анекдоты и забавные приключения. Но тут один из присутствующих офицеров, без всякого умысла, упомянул в разговоре о какой-то давнишней привязанности мадемуазель Атенаис. Та покраснела и рассердилась. Затем они довольно резко поговорили друг с другом, и Атенаис схватила нож и бросила его в своего противника.
— Весьма возможно, — добавил Цамбелли, — что ярость бедной женщины относилась к коварному возлюбленному, и её раздражил неуместный намёк. Мы все, разумеется, вскочили со своих мест и поспешили прекратить неприятную сцену. Атенаис при этом лишилась чувств и упала на пол в страшнейших судорогах. Приятельницы увезли её домой, а я поспешил к вам за помощью.
В этом рассказе не было ничего нового для Бурдона, если только Цамбелли не скрыл самого главного. Бурдон давно лечил знаменитую певицу, знал, насколько она раздражительна и капризна, и объяснял это дурным состоянием её здоровья, расстроенного долгим пребыванием на сцене. Не могло удивить его и то обстоятельство, что неловкий намёк на прошлое Атенаис произвёл такое потрясающее действие на её нервы. Вероятно, немало было у ней как хороших, так и горьких воспоминаний, которых она не могла забыть, несмотря на годы и ряд новых впечатлений.
Карета остановилась. Шевалье поспешно отворил дверцы и, очутившись на улице, вздохнул свободно, как будто вырвался из душной темницы. Он огляделся и поднял голову. Над ним было ясное небо, усеянное звёздами; кругом тишина зимней безветренной ночи. Но он не был астрологом и не мог вывести никаких заключений, глядя на эту массу блестящих точек и созвездий. Он не знал, должен ли он радоваться, что избавился от опасности, или упрекать себя, что не воспользовался случаем и не покончил со своими врагами. «Ты мог бы уложить их на месте двумя ловкими ударами кинжала, — сказал он себе. — Но разве это спасёт тебя? Ты только тогда можешь считать себя вне опасности, если ты окончательно избавишься от той, которая может всё выболтать. Я не знаю, способны ли мёртвые чувствовать и думать, но говорить они не могут...»