Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
На его долю выпала также честь стоять на одном из аванпостов на берегах Дуная, где Наполеон сделал первую, но напрасную попытку перейти в Маркфельд, так как этот пункт был защищён войсками эрцгерцога Карла, который успел соединиться с корпусом Тиллера.
Эгберт никогда не забудет первых недель после своего возвращения из Парижа в начале марта. Это было для него время страстного возбуждения; ему казалось, что он никогда ещё не чувствовал в себе такого избытка жизни и способности наслаждаться всем, что было прекрасного в мире. Мысль, что он будет защищать с оружием в руках и до последней капли крови родину и дорогое для него существо, наполняла гордостью его сердце.
Он застал графа Вольфсегга готовым к отъезду в главную квартиру эрцгерцога Карла. Министр Стадион особенно настаивал на этом, придавая большое значение присутствию в лагере Вольфсегга как человека, заслужившего общее уважение, и непримиримого врага Наполеона.
Граф Вольфсегг был, по-видимому, настолько поглощён текущими событиями, что равнодушно выслушал печальные известия, которые сообщил ему Эгберт об Антуанете. Но Эгберту показалось, что это равнодушие притворное. Равным образом граф не счёл нужным распространяться о решении своего молодого друга поступить в венские волонтёры, так как заранее ожидал этого.
11 марта при огромном стечении народа происходило освещение знамён ландвера.
— Никто из вас, — говорили начальники, обращаясь к ополченцам, — не захочет носить оков и терпеть поругание от иноземцев! Истинный патриотизм создаёт героев и обеспечивает победу!..
Никогда ещё Вена не видела такого празднества. Все были одинаково одушевлены любовью к родине и готовностью пожертвовать жизнью для защиты старого имперского города. Весной 1808 года не только Австрия, но и вся Германия ожидала от Вены решения своей судьбы. К ней были обращены помыслы истинных друзей отечества. Забыта была ненависть и раздоры, которые издавна разъединяли Австрию с Пруссией, так как оба народа пришли к убеждению, что это единственная причина торжества французов. Личные желания и надежды должны были замолкнуть ради общих, более широких интересов и опасности, грозившей отечеству.
Когда на небе поднимается гроза и величественно светится молния в ночных облаках, кто станет обращать внимание на свечу, которую задует буря!
Так было и с Эгбертом. Под наплывом более важных событий он не мог горевать о потере Антуанеты. У него едва доставало времени подумать о настоящем и распорядиться относительно ближайшего будущего. Теперь более чем когда-либо он научился ценить нравственные достоинства и редкий ум Магдалены.
Безмолвно бросилась она в объятия друга детства, когда он объявил ей о своём намерении поступить волонтёром в австрийское войско. Но он видел по выражению её лица, что она одобряет его намерения и что у ней достанет мужества владеть собою и своими чувствами. Никогда нравственная сила женщины не проявляется в такой степени, как в тот момент, когда она провожает любимого человека на войну или появляется на перевязочном пункте в качестве сестры милосердия. Высокая задача залечивать раны, смягчать неизбежное зло войны окружает её голову светлым ореолом, забывая о самой себе, не чувствуя усталости, проводит она дни и ночи у постели раненых и умирающих.
С каждым днём прибывало число раненых и больных, которых свозили с разных сторон. Немало их лежало в Гицинге, где теперь была Магдалена. Она неутомимо ухаживала за ними, заглушая этим тревогу, наполнявшую её сердце.
Эгберт даже в мирное время не решился бы без согласия графа открыть Магдалене тайну её рождения, несмотря на опасение, что она может случайно узнать её. Но теперь среди общего волнения он считал ещё более неуместным встревожить её неожиданным открытием и отложил всякие объяснения до лучших мирных дней.
Эгберт, стоя на аванпостах, с глубокой тоской смотрел через широкую реку на город, где прошло его счастливое детство. Ещё так недавно гордая и ликующая Вена лежала теперь униженная у ног победителя. Эгберт был спокоен относительно Магдалены. Ещё до занятия австрийской столицы французами она поселилась в его доме в Гицинге со своей названной матерью. Здесь, почти на глазах императора, нечего было бояться какого-нибудь насилия со стороны победителей. Хотя вообще Наполеон смотрел сквозь пальцы на поведение своих солдат, но в своём присутствии требовал от них спартанского воздержания.
«К чему послужили патриотизм и готовность к самоотвержению храброго, великодушного народа, — спрашивал себя Эгберт. — Зачем погибли тысячи людей на мосту Траун и на холмах Эбельсберга? Каждый из них честно исполнял свой долг и без колебания отдал жизнь на волю случая. Но все эти жертвы не могли удержать французского императора ни на один лишний час».
Наполеон сдержал слово, данное Эгберту в Тюильри. Не прошло и трёх месяцев с двадцать второго февраля, а он уже расположился со своим главным штабом в Шёнбрунне. Неужели героизм и самоотвержение бессильны перед ним и должны разлететься в прах, как пыль, которую подымают ноги его коня? Если справедливость дела, мужество и твёрдость в бою дают право на победу, то как могла она не быть на стороне австрийцев? Что за загадку представляет свет с существующим порядком вещей и законами естественного развития!
Из ближайших деревень, Штаммерсдорф и Зюсенбрунн, пронёсся по полю звон вечерних колоколов. Был шестой час на исходе.
Эгберт подошёл к узкому рукаву реки, поросшему ситником и камышом, где два бревна, переброшенные через воду, составляли шаткий и легко уничтожаемый мост на соседний остров. На берегу лениво стоял часовой с ружьём в руках. Шумел Дунай, переполненный весенними водами.
Пока австрийское войско стояло лагерем в Мархфельде, Наполеон не мог похвалиться окончательным покорением столицы. Эрцгерцог не выказывал намерения просить у него мира.
Император решил перейти реку и сбить с позиции неприятеля. Для достижения этой цели он выбрал большой остров Лобау, лежащий немного ниже Вены, который по своей величине мог служить удобным местом для укреплённого лагеря, тем более что растущий тут густой лес и кустарник совершенно скрыли бы французское войско от неприятеля.
Уже несколько дней работали без устали французы над сооружением моста от Кейзер-Эберсдорфа до Лобау, с тем лихорадочным рвением, которое Наполеон умел внушить своим людям в решительные минуты. Семьдесят самых крупных судов, ходивших по Дунаю между Линцем и Пресбургом, были употреблены в дело. Но тут представилось неожиданное и довольно важное затруднение, которое невозможно было устранить: обнаружился недостаток в якорях для оснащения судов. Чтобы успокоить нетерпение императора, вместо якорей спущены были в воду старые тяжёлые пушки, найденные в венском арсенале, и ящики с ядрами. Такая замена могла только служить средством, выйти из затруднения, но она была недостаточна для удержания судов при сильном напоре воды.
Между тем значительные отряды стрелков были отправлены в лодках для осмотра южного берега острова Лобау. Отбросив слабые аванпосты австрийцев, они вскоре появились и на северной стороне в лесной чаще, напротив деревень Асперг и Эслинген на левом берегу.
Теперь уже не могло быть ни малейшего сомнения для австрийцев, видевших все эти приготовления, что Лобау будет служить промежуточным пунктом при переходе французов на Мархфельд. Даже Эгберт, при своей полной неопытности в военном деле, понимал, какой риск был связан с этим планом. Насильственный натиск со стороны австрийцев мог отбросить французов к реке. Эгберт, как уроженец Вены, знал, насколько капризен Дунай, и не верил в прочность понтонного моста, построенного на скорую руку. Ещё сегодня утром эрцгерцог Карл с конницей Лихтенштейна делали рекогносцировку со стороны Лобау. «Кто знает, может быть, завтра загремят пушки», — думал Эгберт с радостным замиранием сердца.