Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
Ярко пылают огни на поле. Среди ночной тишины слышатся самые разнообразные звуки и тоны. Вот один спокойно спит под деревьями, закутавшись в свою шинель; товарищи его громко поют песни. Здесь бутылка переходит из рук в руки. Цыган, стоя перед гусаром, наигрывает ему на гитаре. Другие хладнокровно курят трубки, изредка обращаясь друг к другу. Старый сварливый капрал, сражавшийся при Гогенлиндене и Аустерлице, развеселившись от нескольких стаканов вина, рассказывает новичкам свои похождения и подробно распространяется о том, какого рода смерть может постигнуть их в предстоящей битве. Шумная толпа собралась у маркитантских палаток и телег; звонко раздаётся хохот хорошенькой маркитантки: солдаты наперебой добиваются у ней поцелуев. У поставленного на земле барабана идёт картёжная игра.
В гостинице Штаммерсдорфа собрался генералитет, офицеры и чины главного штаба. Все окна и двери открыты настежь. В комнатах горит множество свечей. Пустые стаканы постоянно наполняются заново венгерским вином.
Откуда-то принесено расстроенное фортепиано в залу гостиницы. По временам то один, то другой, проходя мимо, ударяет по клавишам. Дикая музыка, полная диссонансов! Но в ней выражается общее настроение.
Вот сидит начальство с важными, серьёзными лицами; они взвешивают шансы на успех на следующий день, сравнивают свои и неприятельские силы. Здесь чокаются и провозглашают тосты за падение императора Наполеона, «за свободу, могущество и величие немецкой нации»; там обнимаются и со стаканом в руке клянутся в дружбе и верности. У окна сидит молодой офицер, подперев голову рукою; перед ним лежит лист почтовой бумаги; он старается излить душу в коротких многозначительных словах. Тяжёлое предчувствие сдавило ему грудь. Он не переживёт битвы. Кому пишет он — матери или своей возлюбленной?
Во дворе слышится ржание. Стоят осёдланные лошади; они поднимают голову при каждом сигнале. Постоянно приходят люди с известиями. В стороне от шумного лагеря, на уединённой тропинке, проложенной вдоль утёса в лесной прогалине, ходят взад и вперёд двое людей. Это Эгберт и граф Вольфсегг, который против своего обыкновения казался грустным и расстроенным.
— Мы, разумеется, знаем, что нам следует делать, — сказал граф. — Но мы сражаемся теперь не за освобождение мира, а за спасение национальной чести. Стадион, я и все наши друзья желали народной войны, а наши предводители ведут кабинетную войну. Выходит так, что один император враждует с другим. Где восстаёт народ, как в Тироле, там победа; она бежит от нашего эрцгерцога.
— Разве эрцгерцог не лучший солдат в Австрии?
— Несомненно! В случае крайности он сам поведёт своё войско на штурм Асперна, но у него нет настоящего доверия ни к себе, ни к нам. Я окончательно начинаю приходить к убеждению, что этот Люцифер не простой смертный. Только стихийная сила может одолеть его.
— Дунай уже провёл первый опыт, — сказал Эгберт.
— Да, но завтра он справится и с Дунаем. Я рассчитываю на ненависть народов, которые рано или поздно должны признать в нём своего смертельного врага. К несчастью, австрийский народ не умеет ненавидеть! В этом пруссаки несравненно выше нас. Бонапарт должен остерегаться их; они отомстят ему, когда представится случай. Но сколько будет пролито крови, пока наступит этот момент! Иногда мне кажется, что тиран умрёт на похищенном им престоле, окружённый почётом. После этих тысяч людей другие тысячи с такой же радостью обрекут себя на смерть ради него. Если он презирает покорных ему рабов, то кто же поставит ему это в вину! Что такое справедливость, возмездие? Прекрасные, но пустые слова. Узурпаторы и завоеватели не вымирают, потому что человечество не перестаёт удивляться им и уважать их. Разве люди, подобные Бонапарту, не видят, что счастье всего вернее сопутствует величайшему преступнику? И они могут быть вполне уверены, что их не постигнет наказание, хотя бы они совершали одно злодеяние за другим.
Эгберт не возражал из боязни ещё более раздражить своего собеседника противоречием.
— Я заражаю вас своим малодушием, — сказал граф после минутного молчания, пожимая руку Эгберту, — между тем для предстоящего дня необходимо хорошее настроение. Простите меня! Но помимо зла, которое этот человек сделал моей родине, моим соотечественникам, он отнял у меня всё, что у меня было дорогого в жизни. Мой брат умер в борьбе против Франции; Антуанета!.. Мне тяжело говорить о ней!.. Самое худшее я узнал сегодня: мой племянник Франц Гондревилль служит в гвардии Наполеона! Может быть, мы встретимся с ним на поле битвы. Я всеми покинут... Нет, это неправда, вы не оставили меня, Эгберт, теперь вы ближе моему сердцу, нежели мои родные. Вы честнее, лучше их! Кто знает, может быть, мне суждено и вас потерять... Какая-нибудь шальная пуля или удар сабли...
— Вы всегда были добры ко мне, граф, и я не нахожу слов, чтобы благодарить вас. Может быть, вам это покажется странным, но я твёрдо убеждён, что не погибну в битве. На войне и на охоте мы более чем когда-нибудь готовы придавать значение предзнаменованиям, предчувствию и пророчеству.
— Вы, вероятно, видели какой-нибудь особенный сон и истолковали его в свою пользу?
— Нет. Мне предсказала госпожа Ленорман, что я буду участвовать в кровопролитной битве на Дунае, буду ранен, но не смертельно.
— Что же, вы сами просили её погадать вам?
— Разумеется, нет. Я должен был выслушать пророчества Ленорман по желанию императрицы Жозефины в МaImaison. Тогда я не обратил особенного внимания на слова гадальщицы и совершенно забыл об этой истории. Но теперь мне живо припомнилось предсказание, — тем более что некоторые вещи уже начинают исполняться.
— В то время, когда вы были в Париже, многое уже можно было предсказать относительно нынешней войны, не прибегая к картам.
— Кроме подробностей. Если она могла верно предугадать их в важных делах, то почему же её пророчество может не исполниться относительно меня?
— Ваша вера в Ленорман кажется мне довольно наивной.
— Она даёт мне известное спокойствие, а это самое главное ввиду предстоящей битвы. Однако, несмотря на карты Ленорман, — продолжал Эгберт взволнованным голосом, — если мне не суждено пережить завтрашний день... Вы исполните моё желание и передадите мой последний поклон Магдалене...
Граф Вольфсегг крепко обнял своего молодого друга. Он хотел открыть ему тайну рождения Магдалены, но слова замерли у него на губах. Как примет это признание Эгберт, воспитанный во всей строгости бюргерских нравов? Не лучше ли отложить тяжёлое объяснение до другого, более благоприятного времени, если им обоим удастся пережить ужасы войны?
— Бедное дитя, — сказал граф. — С какой боязнью будет она прислушиваться к грохоту пушек, вспоминая о нас. По вашим словам, у них всё благополучно в доме. Но зачем станем мы расстраивать себя, лучше прекратим все разговоры о смерти и завещаниях. Бог даст, мы ещё долго будем радоваться солнцу; кто бы ни победил из нас, мы или французы, мы должны собрать последние силы для борьбы против этого исчадия ада.
С этими словами граф Вольфсегг гордо поднял свою красивую голову. На лице его не видно было и следа уныния. Энергия и жажда деятельности опять воскресли в нём. Таким привык его видеть Эгберт.
Они повернули к деревне, так как граф оставил там свою лошадь у гостиницы. Ему предстояла ещё довольно далёкая поездка в Ваграм, где теперь находился эрцгерцог. В лагере всё ещё продолжался неумолкаемый шум, несмотря на поздний час. Слышался говор, смех и песни.
Тем поразительнее казалась мёртвая тишина, царившая в гостинице, хотя из всех окон по-прежнему виднелся яркий свет от множества зажжённых свечей.
Эгберт и граф Вольфсегг, подойдя ближе, узнали причину внезапно наступившей тишины. Наверху в зале кто-то говорил речь. Тесной толпой стояли вокруг дома солдаты. Лица их выражали напряжённое внимание. Хотя некоторые отдельные слова не доходили до них, но это не мешало им уловить главный смысл речи.