Смерть консулу! Люцифер

Онэ Жорж

— Жан Бурдон, — сказал ему шевалье, — ваш сын арестован в Париже за участие в заговоре против Наполеона, и вы его убийца.

Бурдон побледнел как смерть и добровольно, не владея собой, последовал за искусителем, который то пугая его, то пробуждая в нём надежду, заманивал его всё дальше и дальше в лес от жилья. Наконец они поднимаются на пустынную гору. Витторио неожиданно требует у озадаченного Бурдона его бумаги, говоря, что это может спасти его сына. Бедняга догадывается, что попал в ловушку, зовёт к себе на помощь и, забывая свои лета, обращается в бегство. Шевалье останавливает его. Бурдон выбивает из рук Витторио хлыст, которым тот замахнулся на него. Но тут заржала лошадь. «Верно, где-нибудь вблизи люди, — думает с отчаянием Витторио. — Всё пропало!» Ему остаётся одно средство. Он спускает курок; раздаётся выстрел; за ним в отдалении слышатся подобно эху другие выстрелы. Это граф Вольфсегг охотится со своими приятелями. Жан Бурдон лежит, распростёртый на земле в предсмертной агонии. Шевалье поспешно осматривает карманы убитого, находит письма, поднимает хлыст и идёт к старому дубу, чтобы отвязать свою верховую лошадь. Из кустов пристально смотрит на него детское лицо, помертвевшее от испуга. Это была Кристель. Взгляды их встречаются. Девочка боязливо вздрагивает и исчезает. Вскочив на лошадь, шевалье мчится окольной дорогой в Ламбах и застаёт там курьера, который едет в Париж. Он передаёт ему часть писем, найденных у Бурдона, запечатав их в пакет, адресованный на имя Фуше. Другие оставляет у себя для просмотра.

Вся эта картина всплывает в его памяти с поразительной ясностью. «Если бы сегодня повторилось всё это, — думает Цамбелли, — я опять сделал бы тоже самое. Мне не оставалось иного выхода!» Но он сознает, что история убийства во всей своей наготе не должна быть известна публике. Ему безразлично, что думают о нём люди, пока нет против него прямого обвинения или доказательств. Беньямин Бурдон в тюрьме, граф Вольфсегг пропал без вести; ни тот, ни другой не могут навредить ему; но если будет поднято дело, то ещё двое могут быть свидетелями: Кристель и Эгберт.

— Как я уже говорил вам, мой милый Луазель, — сказал Цамбелли, терпеливо выслушав хвастливый рассказ своего собеседника о каком-то любовном приключении, — красавица, о которой вы упоминали на том знаменитом пикнике в Пале-Рояле, где вы поссорились с Дешан, живёт с нами по соседству, и я имел честь познакомиться с нею.

— Неужели! — воскликнул Луазель. — Я думаю, она очень похорошела с тех пор! В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году она была почти девочка.

— фрейлейн Армгарт превзойдёт все ваши ожидания. Она необыкновенно умна и хороша собой.

Луазель самодовольно погладил свою русую бороду.

— Нужно будет нанести ей визит, — сказал он. — Значит, вы бываете у них в доме! Как вы познакомились с ней? Я не считал вас дамским кавалером.

— Да я никогда и не был им в том смысле, как вы думаете, но я знаком с хозяином дома, в котором живёт фрейлейн со своими родителями.

— Но ведь они не её родители! Судя по шуму, который подняла эта сумасшедшая Атенаис, эта фрейлейн её дочь. Помните, как тогда Дешан разозлилась на меня? Со стороны можно было подумать, что я виновник её несчастья.

— Я не только знаком, но и дружен с господином Геймвальдом, — заметил шевалье.

— Геймвальд? Я почему-то вообразил себе, что он умер.

— Нет, он жив! Вы его также не узнаете; это красивый видный мужчина. Он числится капитаном австрийской армии.

— Sacre tonnerre! Этот учёный буквоед!

— Вы ещё больше удивитесь, когда я скажу вам, что он попал в плен при Асперне и пользуется уважением нашего императора.

— Ну, это просто свет наизнанку. Немцы точно переродились. Страна и народ производят совсем иное впечатление, чем после Аустерлица. Тогда нас принимали с распростёртыми объятиями. Все радовались, что мы побили их солдат и проучили высокомерное австрийское дворянство. Нас встречали как победителей, признавая славу и превосходство Франции. В те времена ни одному образованному и обеспеченному немцу и в голову не приходило надеть на себя солдатский мундир. Теперь все устремились в армию. Где мы проходим, мужчины встречают нас с угрозами, женщины отворачиваются от нас. Разве солнце Франции начало меркнуть? Разве мы не первый народ в мире? Кстати, объясните мне, пожалуйста, какое дело императору до этого Геймвальда?

Цамбелли пожал плечами.

— Я знаю только одно, что он перевёз Бонапарта через Дунай в ту злополучную ночь после Асперна. Впрочем, господин Геймвальд очень милый человек, и я должен предупредить вас, полковник, что, по моим наблюдениям, вы уже давно имеете в нём опасного соперника в сердце фрейлейн Армгарт.

— Ну, это какая-нибудь невинная любовь, которая началась ещё на школьной скамье, — ответил самодовольно Луазель, закинув назад голову. — Знаем мы эту немецкую любовь. Поверьте, если француз примется как следует за дело, то ни одна немка не устоит против него. Что же касается этого господина, то ещё в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году мы оба порывались свернуть друг другу шею. Теперь ничто не мешает нам привести это в исполнение.

— Но вы забываете, что император покровительствует ему!

— Какое мне дело до Бонапарта! Я не вмешиваюсь в его политику, он должен также предоставить мне свободу распоряжаться моей жизнью как мне вздумается. В делах чести и любви каждый сам себе господин! Но, может быть, всё уладится само собою! Этот добрый немец, вероятно, не заметит, что его обманывают. Неужели в Магдалене нет ни капли горячей крови матери? Люди поумнее этого Геймвальда были увенчаны рогами. Как вы думаете, шевалье, знает ли девочка о своём происхождении?

— Едва ли. Её отец граф Вольфсегг...

— Я совсем забыл его имя.

— Граф, вероятно, подкупил Армгартов и потребовал от них относительно этого строгого молчания, — продолжал шевалье. — Дитя любви занимает незавидное положение в немецком обществе.

— Что за устарелые предрассудки! — воскликнул Луазель. — Как счастливы в этом отношении французы. У нас талант и счастье всегда проложат себе дорогу. Я открою фрейлейн Армгарт тайну её происхождения.

— Она вам будет очень благодарна за это, — возразил Цамбелли, — но при моей дружбе с господином Геймвальдом...

— Если мы встретимся у него в доме, то я сделаю вид, что не знаком с вами, — сказал со смехом Луазель.

Он уже воображал себя счастливым любовником Магдалены и неизменным гостем в её доме.

Цамбелли, простившись с Луазелем, с удовольствием припоминал подробности их разговора. Цель его была достигнута. Отказ Магдалены не будет иметь никакого значения для тщеславного Луазеля. Он будет продолжать своё назойливое ухаживание до тех пор, пока не принудит Эгберта вызвать его на поединок. Исход его неизвестен, но, во всяком случае, Эгберт будет слишком занят этой историей, чтобы думать об убийце Жана Бурдона. Если же Луазель переживёт своего соперника, то Цамбелли не мог желать для себя ничего лучшего. Он не боялся теней и подобно Наполеону не стеснялся в выборе средств для достижения цели. Между ними была только та разница, что интересы шевалье вращались в более узкой сфере.

Шевалье с нетерпением ожидал момента, когда он вернётся в Париж, окружённый блеском своего нового положения и с титулом маркиза. Неужели и теперь Антуанета ответит ему отказом, если он посватается к ней? Он почти ненавидел её за то, что она пренебрегла им; в его страсти к ней играло не последнюю роль желание унизить её гордость. Цамбелли не надеялся найти счастье или успокоение в обладании Антуанетой, но этот брак был так долго конечной целью всех его стремлений, что без него он не представлял себе дальнейшего существования. Небогатая красавица из низшего слоя общества никогда не прельстила бы шевалье, между тем как союз с маркизой Гондревилль — графиней Вольфсегг открывал ещё более широкий путь его честолюбию и возвышал его в собственных глазах.