Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
— Масса, — возразил Цамбелли, — всегда напоминает мне тех насекомых, которые родятся и умирают в один и тот же день; разве ей доступно счастье, глубина горя, слава, бессмертие?.. Если тупость ума и нечувствительность сердца составляют счастье... то кто же может желать подобного существования! На противоположных полюсах человечества стоят немногие избранные, которые ясно понимают цель своих стремлений и неуклонно идут к ней: на одном полюсе баловни судьбы, достигшие своей цели с челом, увенчанным лаврами, на другом — несчастные, сгорающие на собственном огне неудовлетворённых желаний; между ними бушует тёмное и безымянное человеческое море, существующее только для этих немногих избранных. Если бы оно могло чувствовать и сознавать свою участь, то она сделалась бы невыносимой для него. Людей можно разделить на три разряда: одни сделаны из воска, другие — из стали, а третьи — из кожи. Воск тает от солнца, сталь разлетается под ударами молотка, но кожу не берёт ни молоток, ни солнце.
— Всё это очень остроумно, шевалье. Но я не понимаю, какое вы имеете основание издеваться над обществом и смотреть свысока на всё человечество?
— Какое я имею основание! И вы говорите мне это, графиня; вы, единственная, от которой я ожидал, что она поймёт меня, потому что знает муку неудовлетворённых желаний и потому что её душа слишком возвышенна и горда для этих людей...
Видя, что молодая девушка робко отступила на балкон, смущённая его словами, итальянец решился продолжать.
— Нет, я не ошибся, графиня Антуанета. Вы принадлежите к тем прекрасным, но несчастным натурам, которые не довольствуются обыденной жизнью. Разве может удовлетворить вас однообразная жизнь в одиноком замке, где вы должны довольствоваться исполнением дочерних обязанностей и выслушивать день за днём любовные объяснения добросердечных деревенских юношей, быть королевой среди крестьян; разве эта участь достойна вас! Конечно, она совпадает с понятием о предназначении женщин, которое составилось у вашего дяди и у здешних господ, требующих от женщины рабского подчинения мужчине. Такой взгляд должен возмущать вас, и вы должны рано или поздно разорвать свои оковы.
— У вас богатая фантазия, шевалье, — холодно заметила Антуанета, — и я не понимаю, как могли вы истолковать таким образом то грустное настроение, в котором вы видели меня иногда и которое было непосредственно вызвано тяжёлыми обстоятельствами моего семейства. А если я однажды в вашем присутствии пожелала иметь крылья, чтобы улететь на какую-то звезду, то это такое ребячество, о котором говорить не стоит.
— Если можно назвать ребячеством стремление к лучшей жизни и предпочтение высот перед низменностями. Но вы несправедливы к себе, графиня. Выражение вашего лица противоречит вашим словам. Разве мысль о свободе не улыбалась вам за минуту перед тем, когда глаза ваши следили за облаками... и как будто искали в них решения мучивших вас вопросов? Не думайте, что я претендую на ваше доверие — я далёк от такой смелости и помню разницу нашего общественного положения. Только ночные мотыльки летят на огонь и обжигают себе крылья. Но мне не хотелось остаться непонятым. Несмотря на то, что я постоянно окружён людьми, я чувствую себя одиноким, так как у меня нет ни родных, ни друзей. Мне казалось, что в вас я найду отголосок моим страданиям, и я осмелился заговорить с вами о том, в чём вы боитесь сознаться даже перед собою. Если это преступление, то простите меня...
— Мне нечего прощать вас, — сказала Антуанета. — Каждый из нас убеждён, что может читать в душе другого.
— И своё собственное настроение приписывает другим, — добавил Цамбелли. — Недовольному кажется, что весь свет чувствует то же, что и он. Но так, как я уже отчасти начал свою исповедь, то позвольте закончить её. Ваш дядя упрекает меня в непомерном честолюбии и ещё в одном пороке, о котором умалчивает из вежливости — в крайней бедности. Последнее побуждает меня завидовать богатым, между тем как всем кажется, что я только насмехаюсь над ними. Меня постоянно мучит беспокойное желание возвыситься над толпой. Это желание нельзя назвать ни преступным, ни безумным. Действительность превосходит подчас самые невероятные мечты. Кто мог ожидать, что разрушится старый свет? Разве не поучителен пример Наполеона I, его жены, сестёр, братьев, маршалов, которые ещё так недавно вышли из ничтожества, а теперь занимают чуть ли не самые старые престолы Европы? Ввиду этого у каждого честолюбивого человека может появиться естественное желание принять деятельное участие в этой грандиозной и дикой охоте за счастьем, которую революция открыла для всех с одинаковыми шансами поймать добычу.
— Или погибнуть, — возразила Антуанета.
— Конечно, не все могут быть победителями. Но лучше умереть в борьбе, чем оставаться в ленивом бездействии; лучше погибнуть от землетрясения, чем спокойно умереть в постели от старости и болезни.
— Значит, вы предполагаете во мне ту же потребность борьбы и волнений? — с живостью спросила Антуанета.
Цамбелли собирался ответить, но в этот момент маркиза Гондревилль позвала свою дочь.
Эгберт, стоявший около маркизы, увидел идущую через залу прекрасную, стройную фигуру молодой девушки в белом лёгком платье. Её изящные, обнажённые руки, тень неудовольствия и раздумий на лице, грустный и почти мрачный взгляд, который она бросила на него, — всё это вместе произвело на Эгберта неизгладимое впечатление. Он никогда не видел такой женщины, и она показалась ему видением, которое должно исчезнуть так же внезапно, как оно появилось. Он не понял, что сказала маркиза своей дочери, видел только, как та протянула ему руку и сказала что-то своим звучным, приятным голосом. Машинально и как будто во сне он прикоснулся к её руке; затем ему казалось, что они говорили о чём-то между собою, но это были для него слова без содержания, которые совершенно изгладились из его памяти. В пылу восторга он забыл, где он. По счастью, никто не мешал ему предаваться своим размышлениям, так как в этот момент все забыли о его существовании. Было уже около полуночи, и гости поднялись со своих мест. Граф и сестра его, переходя от одной группы к другой, уговаривали их остаться по крайней мере до двенадцати часов. Пухгейм раньше всех заявил о своём согласии.
— Наш хозяин прав, как всегда, — сказал он своим громким голосом, — не мешает выпить на прощанье ещё стаканчик вина. На земле всё дело одной минуты; кто знает, может быть, мы завтра же разойдёмся в разные стороны, как Наполеон с Александром I?
Заявление это встретило общее одобрение, и тотчас же по распоряжению хозяина появились слуги с налитыми стаканами вина на серебряных подносах. Молодые девушки и дамы окружили Антуанету, чтобы договориться с нею о предстоящей прогулке.
Эгберт удалился с середины залы в одну из глубоких стенных ниш, чтобы насладиться лицезрением Антуанеты. Он невольно сравнивал её с окружавшими её подругами, и она казалась ему неизмеримо лучше и прекраснее всех их. При одной мысли, что он опять увидит её на следующий день, им овладела такая радость, какую он не испытывал в жизни; его мечты в эту минуту не простирались далее этого.
В это время к Антуанете подошёл Цамбелли, и её образ тотчас же затмился для Эгберта при виде его мрачной фигуры с тёмными волосами и бронзовым цветом лица. Влюблённый юноша чувствовал, как судорожно сжалось его сердце, когда он заметил, что в этот момент яркая краска покрыла щёки молодой девушки.
— Что вы так удалились от нас, Эгберт? — сказал граф, проходя мимо него. — Вы, верно, устали от сегодняшнего дня, но я надеюсь, что вы отдохнёте в моём доме.
— Кто этот господин, который разговаривает с графиней? — спросил с живостью Эгберт. — У него такая наружность, которая невольно обращает на себя внимание.
— Не правда ли? Это несомненно самый выдающийся из моих гостей. Его зовут Витторио Цамбелли. Он родом из итальянского Тироля, младший сын одной дворянской фамилии. Хотите, я познакомлю вас с ним?
— Нет, граф, я не желаю этого.
В эту минуту кто-то из гостей позвал графа, и Эгберт остался один.
На другой стороне залы ненавистный для него человек, имя которого он только что узнал, разговаривал с молодой графиней о каком-то важном и тайном деле. Эгберт заключил это из того, что подруги Антуанеты отошли от неё и она осталась одна с итальянцем. Она отвечала ему односложно, но слушала его очень внимательно. У Эгберта появилось сильное желание помешать их разговору, и он уже сделал несколько шагов, чтобы подойти к ним, однако светские обычаи и привычки оказались сильнее ревности. Но то, что он увидел теперь, превзошло все его ожидания. Цамбелли наклонился к руке Антуанеты и прижал её к своим губам. Эгберт ждал, что девушка с негодованием вырвет у него руку и не потерпит такого осквернения. Но правая её рука оставалась в его руке... При виде этого вся кровь прилила к сердцу Эгберта, и он, не помня себя, подошёл к ним быстрыми шагами.
Оживлённая беседа графини с итальянцем, по-видимому, рассердила ещё одного человека, который не счёл нужным скрывать своего неудовольствия и имел на это больше прав, чем Эгберт. Это был молодой Ауерсперг, который подошёл к Цамбелли с таким вызывающим видом, что тот поспешно отпустил руку Антуанеты и простился с нею с почтительным поклоном. Но избегая ссоры со своим вспыльчивым противником, Цамбелли так быстро отвернулся от него, что столкнулся с Эгбертом.
— Извините меня, милостивый государь, — сказал Цамбелли, взглянув в лицо юноши. Он не обратил никакого внимания на волнение Эгберта, потому что ему и в голову не приходило, чтобы тот мог чувствовать к нему ненависть, не обменявшись с ним ни единым словом. Но его живо интересовала личность молодого бюргера, с которым граф обходился как со старым знакомым и которому маркиза, эта гордая аристократка, помешанная на тщеславии, выказывала чуть ли не материнскую нежность. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Цамбелли, несмотря на его философские рассуждения с Антуанетой о свете и человеческой судьбе.