Смерть мужьям!
Шрифт:
– Как славно, что не обманули моих ожиданий, – сказал он, жестом предлагая расположиться в упругом кожаном кресле, сам же сел напротив.
– К вам я решил заглянуть не более часа назад, – ответил Ванзаров, стараясь настроить душевный камертон на сложный разговор: не то, что лишнего слова не сказать – лишнего движение бровью не позволить. Но не упустил свежую коробку «Итальянской ночи» на столе. Все же много сладкого есть, доктор...
– О, вы ошибаетесь, Родион Георгиевич. Вы решили вернуться, как только покинули мой кабинет. Даже если не догадывались об этом.
– С чего взяли?
– Я умею различать
– И научили этому мадам Гильотон, которую при мне нещадно костерили?
– Она так запуталась в собственных страхах, что моя помощь была необходима... Зеркальце ей помогло. Кстати... Хочу сделать маленький подарок, очень искренно... Прошу не отказать, скромный сувенир на память.
Словно рояль из кустов, на холеной ладошке доктора блеснуло крохотное зеркальце в золоченой оправе с удобной цепочкой, чтобы носить в жилетном кармашке. Вещь – недешевая. Отказаться неловко, а пригодиться может. Молча приняв дар, Родион расположился вольнее, чтобы магическим лучам психиатрии ничто не мешало.
– Что же видите во мне?
Карсавину не потребовались размышления, словно вывод сделал давно:
– Вы редкий во все времена тип дельного человека, что страдает от невозможности достичь наполеоновских высот. Вы видите кругом глупость и лень, которых органически не выносите. Вам тесно на своем шестке, но прыгнуть выше не сможете, потому что все ваши лучшие качества там будут без надобности. Свое дело любите больше бумаг, и спину гнуть не научились. Для чиновника гибкость спины – залог карьеры. Сначала на нем ездят, потом он. В нашем обществе без этого нельзя. Вы же будете разрываться между жаждой таланта и мелочным приложением его. Уже намаялись в полицейском участке и готовы бегать за любой ерундой, чтобы увидеть в ней великие тайны, которые способен раскусить только ваш мозг. Но беда в том, что тайн нет. А есть серость, скука, обыденность и рутина. Вы уже неспокойны. Что же будет дальше?
– У меня есть хорошее лекарство, – уверенно сказал Родион.
Пенсне нацелилось прямой наводкой в юного чиновника полиции:
– Позвольте не поверить. Вы не курите, явно не злоупотребляете спиртным, платонически относитесь к женщинам, спортом перестали заниматься со студенческой скамьи, разве любите бывать на французской борьбе. Чем же пар выпускать?
– Вот исполню жгучее желание и выпущу.
– Позвольте узнать какое? Мне любопытно с научной точки зрения...
– Да вас посадить.
Хрустальные стеклышки не дрогнули и не запотели, как это хотелось бы какому-нибудь нетерпеливому читателю. Нет, брат, шалишь! Нет у нас ярких красок иного фантазера, что распишет рыцаря без страха и упрека, под взглядом которого преют преступники, а он и не заикнется. Где же взять таких лаковых героев в нашей скучной провинции. Наш герой, скажем прямо, если и берет чем, то, как любой человек, да вот как мы с вами, где ошибется, где споткнется, на упрямстве и Сократе только и держится. Да и мало еще умеет, не вырос пока. Вот погодите... Да, что-то занесло в степь глухую, все жара замучила. Ну, так вот...
Хозяин кабинета выразил глубокий интерес, за что ему такая честь.
– Благодарю, что раздели. Теперь мой черед, – сказал Родион, меняя затекшую ногу и
В течение этой длинной речи, от которой мы, признаться, утомились, Карсавин не шелохнулся, являя отменное владение собой. Давненько никто не позволял с ним разговаривать в подобном тоне. Доктор пытался понять: не ошибся ли в этом юнце, не оказался ли он, куда, как не прост. И не находил верного ответа.
– С чем пришли, господин Ванзаров? – наконец спросил он холодно.
– Только с логикой, – признался Родион. – К делу не пришьешь, суду не докажешь.
– Очень любопытно.
– Вы виновны в смерти не только Авроры Грановской, но и Екатерины Делье.
– Госпожа Делье убита?
– Зарезали на бульваре вчера вечером. Как видите, даже не спрашиваю ваше алиби на этот час. Не верю, чтобы сами ручки запачкали.
– Тогда что же?
– Только вы можете остановить то, что затеяли. Пощадите женщин, которых обрекли стать убийцами. Остановите вращение стрелочек.
Как странно... Карсавин явно не понял, про какие стрелки идет речь, Ванзаров готов был сам себе в этом поклясться. Только вот переспрашивать доктору никак было нельзя. И он смолчал. Зато снял пенсне, долго смотрел в окно и, наконец, сказал:
– Я тут ни при чем.
– Неужели барышни после вашего исцеления превратились в кровожадных фурий по доброй воле?
– Тут другое... Постарайтесь понять... Зверь человек, зверь. Зверем был рожден, зверем и остался. Мораль его держит в узде, религия, общество, нравственность, вроде стреножен и спеленат так, что и дыхнуть невозможно. А стоит дать слабину, чуть ослабить вожжи, как вырывается диким конем. Так что пена летит. И открывается, каким есть. Стоит страх преступить, страх закона и наказания, как тут же является неприкрытая личина человека. Как только чует свободу – падают вожжи, нет тормозов. Только и остается, что восходить к вершинам зла, узнавая с любопытством: что там, в вышине?
– Эти восхождения я намерен остановить, – сообщил Родион.
Карсавин печально усмехнулся:
– Полиция тут бессильна. Только он сам. И личный выбор. Иного не дано.
Не может быть. Вот так просто. Доктор выложил все карты, только Родион не в состоянии разглядеть, что ему показали. Не понимает, и все тут. Что будешь делать, когда тебе чуть не в ухо кричат, а ты на это ухо оглох, как назло. Доносятся смутные шорохи, а слов не понять.
Было слышно, как по мосту прогрохотала конка, как сварливая баба требует у приказчика «доложить фунту, как положено», как лениво смешивались разнообразные звуки проспекта и, приглушенные стеклом, долетали невнятной мешаниной.