Смерть на Параде Победы
Шрифт:
— В марте месяце, когда я работал с золотым браслетом, в лаборатории вдруг появился Джилавян. Ему что-то срочно понадобилось от Овчинникова, но тот уже ушел. Джилавян увидел браслет и пристал ко мне с расспросами — что за вещица, с какого дела… — Левкович вздохнул и развел руками. — Ты же знаешь Джилавяна, он если прицепится, то уже не отцепится. Пришлось сказать ему, что это меня попросил один знакомый…
— Имя ты ему называл?
— Вырвалось, — Левкович снова вздохнул и махнул рукой, словно говоря — все вы одним миром мазаны, пока все не выспросите, не отстанете. — Случайно… Ничего же ведь особенного. Не положено, конечно, но ведь не чужой человек попросил. Про то, что Арон Самуилович — мой отец, я не сказал, я это никому не рассказывал, тебе первому… Это сугубо личное…
— И чем же у вас разговор закончился?
— Джилавян сказал, что я теперь его должник. Ну, вроде как за то, что он меня не станет закладывать.
— Как же ты расплачиваешься? — заинтересовался Алтунин. — Деньгами? Или экспертизы ему без очереди делаешь?
— Он пока еще ничего не просил. Только смотрит ехидно, когда мы с ним сталкиваемся, — Левкович попытался изобразить взгляд Джилавяна, но у него это не получилось.
— А браслет дорогой был?
— Да, — кивнул Левкович, — очень. Старой работы, массивный, восемьдесят три с половиной грамма червонного золота, шесть чистейших бриллиантов по два с половиной карата и два по три с половиной плюс мелкая россыпь… Арона Самуиловича дешевые вещи не интересовали.
«Ничего себе „колесо“, — подумал Алтунин. — Недаром Джилавян как увидел его, так сразу стойку сделал»
6
Начальник отдела не спросил на следующий день, разговаривал ли Алтунин с Левковичем и каким был итог разговора. А должен был поинтересоваться, в МУРе полагалось доводить до конца любое дело, большое или маленькое, важное или не очень. Поставь точку — и тогда уже успокаивайся. Если случился разговор и что-то осталось невыясненным, то у разговора должно быть продолжение. «Продолжение следует», как пишут в журналах, публикуя повесть или роман в нескольких номерах.
Но продолжения не последовало. На утреннем совещании Джилавян с Алтуниным получили нахлобучку за отсутствие должного рвения по делу Шехтмана, но остаться начальник попросил Семенцова, а Алтунину махнул рукой — иди, мол, работай. Алтунин все понял — начальник откуда-то знал про Левковича, про то, что тот был внебрачным сыном убитого Шехтмана, поэтому и не заинтересовался алтунинским сообщением. Но и сам ничего говорить не захотел, посоветовал «расколоть» Левковича и получить информацию, так сказать, из первых рук. Оно и верно — так лучше, и ясность внесена и отношения стали более дружескими, более доверительными. А в коллективе, да еще таком особенном, отношения между людьми решают все. «Кадры решают все!» — сказал десять лет назад товарищ Сталин и как всегда попал в самую точку. Именно кадры все и решают. Но если эти кадры разобщены, не сплоченны, если они относятся друг к другу с подозрением или неприязнью, то разве смогут они работать с полной отдачей? Да никогда в жизни! Если бы начальник проинформировал Алтунина сам, то между Алтуниным и Левковичем осталась бы напряженность, неловкость, которая рано или поздно чем-нибудь да подгадила бы. А откуда начальник узнал, если Левкович никому не рассказывал? Да мало ли откуда, недаром же говорится, что в МУРе секретов нет.
— Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, — сказал Джилавян, идя по коридору.
«Раскочегарить» — это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. «Принципы едины, а подход разный», говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.
— Хорошо бы, — сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.
Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут — ни отпечатков, ни окурочка.
Выходить на бандитов через подводчика? [15] Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, — официальной. Преступники могли прийти за ценностями и «приятно удивиться», то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.
15
Подводчиком на блатном жаргоне называется лицо, собирающее сведения об объекте преступления. Подвод — подготовка к преступлению.
А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: «Откройте, милиция!». Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…
Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…
— Ничего, скоро всех переловим, — подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.
В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.
— Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! — кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. — Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…