Смерть на Параде Победы
Шрифт:
— Я все спросить хотел, — начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. — А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?
«А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?», хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:
— А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?
— Понял! — дернулся Семенцов и сразу же начал оправдываться: — Только вы не подумайте плохого, Виктор Александрович, я же от чистого сердца спросил…
— Не усугубляй! — посоветовал Алтунин, чувствуя, как боль начинает распирать голову изнутри.
Семенцов понял, что лучше заткнуться и умолк.
«Капитаном! — раздраженно думал Алтунин, поднимаясь по высоким старорежимным еще ступенькам. — Мог бы и рядовым вернуться, а мог бы не вернуться вообще…»
Не вернуться вообще — это проще простого. Возьми та пуля чуть левее или угоди тот снаряд на два метра правее — и все! Грызли бы сейчас черви Витьку Алтунина и жаловались бы друг дружке, что толком погрызть нечего — одни кости. Что поделать, Алтунины все мосластые да жилистые, порода такая.
Есть в жизни белые полосы, а есть черные. До войны Алтунину везло, попутный ветер дул в служебные паруса, и он в двадцать семь лет уже был капитаном. Хвастаться особо нечем, летчик-герой Кравченко в этом возрасте комдивом стал, но все же… А как война началась, так вся жизнь наперекосяк пошла — и в личном плане, и в служебном. Отец погиб под Москвой. Мать умерла в Челябинске. В декабре сорок второго два бойца из роты, которой командовал Алтунин, ушли к фрицам. Вроде бы командир тут ни при чем, моральным обликом личного состава замполиту заниматься положено, но, тем не менее, соответствующая запись в личном деле не могла не появиться. В марте сорок третьего, при форсировании Днепра, Алтунин был тяжело ранен — фашистская пуля прострелила навылет правое легкое. Вдобавок развился гнойный плеврит, оставивший после себя спайки, мешающие дышать полной грудью. Собирались комиссовать вчистую, но Алтунин к кому только не обращался с просьбой оставить его на службе, с кем только не советовался, в том числе и с госпитальным особистом, неплохим мужиком, бывшим коллегой — опером из Киева. Тот замолвил, где надо, словечко, и капитан Алтунин продолжил службу в СМЕРШе. В своем же родном сорок шестом гвардейском стрелковом полку, где половина народу была знакомой, повезло. Служба в СМЕРШ — это та же розыскная работа, только в полевых условиях, Алтунин старался, и у него получалось. Во всяком случае, начальник СМЕРШа дивизии майор Попельков был Алтуниным доволен, похвалил пару раз и как-то раз даже насчет погон с двумя просветами намекнул. [17] А потом была Нарвская операция, когда войска левого фланга Ленинградского фронта перешли в наступление. Нарву освободили, но Алтунин этого не увидел, потому что снова угодил в госпиталь… И дальше уже не помогли никакие уговоры и просьбы «дать довоевать до конца». «На гражданке довоюешь, капитан!», — ответил председатель комиссии, подполковник медицинской службы Франгулов (вот ведь врезалась в память фамилия).
17
То есть — о присвоении звания майора.
А между намеком на погоны с двумя просветами и освобождением Нарвы случилась еще одна история, едва не стоившая Алтунину звания. Пришла к нему сверху бумага о том, что родной брат капитана Савина, командира третьего батальона, во время оккупации Ростова служил в полицаях и, как было с пафосом написано в бумаге, «обагрил свои руки кровью советских граждан», за что и был повешен. Прочитав бумагу, Алтунин крепко задумался. Сын за отца не отвечает, а брат за брата — это все так. Но брат-полицай никому еще личного дела не украсил, только наоборот. А Савин — офицер хороший, храбрый, толковый, и солдаты его уважают. Не стал Алтунин сообщать про савинского брата ни командиру полка, ни, тем более, замполиту, а подшил бумагу в положенную папочку и сделал вид, что забыл про нее, тем более, что отвечать на нее не требовалось. Через две недели Савин погиб в бою, героически отбиваясь от немецких танков, и его посмертно представили к ордену. Представление ушло наверх, кто-то там докопался до савинского брата, и заварилась кутерьма, потому что не дело это, награждать родственников фашистского прихвостня орденами. Пусть даже и заслуженно. Кутерьма эта могла бы закончиться очень плохо, но майор Попельков, в глубине души хорошо понимая Алтунина, свел возможные последствия к минимуму — ограничился устным матерным внушением плюс выговором с формулировкой «за нарушение правил ведения делопроизводства». Пронесло, короче говоря, но о погонах с двумя просветами лучше было не вспоминать.
Семенцов, сам того не желая, разбередил душу. Разговаривая с вдовой Шехтмана, Алтунин имел печальный, если не мрачный вид. А какой еще будет вид, если душа болит, голова болит, и за стенкой кто-то громко стонет? Вдова приняла мрачность за выражение сочувствия и отвечала на вопросы охотно и подробно, за язык тянуть не приходилось. Дала описание своих драгоценностей, перечислила всех друзей и знакомых, бывавших в доме за последние три года (дальше углубляться не было смысла), усердно вспоминала всех, пришедших случайно, — водопроводчика, девушку из домоуправления, стекольщика… И от Семенцова польза была — он быстро и старательно записывал вопросы и ответы. Совсем как школьник — голову склонил набок, кончик языка от усердия высунул, чтобы удобнее было карандаш облизывать. [18]
18
Семенцов пишет так называемым «химическим» карандашом, кончик которого облизывали для того, чтобы он оставлял след, похожий на чернильный.
— А зачем вам стекольщик понадобился, Роза Исааковна? — спросил Алтунин. — В окнах стекла побили? Кто?
Вопрос был не праздным, Алтунин вообще не признавал праздных вопросов. Но приход стекольщика может быть следствием семейной ссоры с битьем окон, стрельбой в квартире или чьей-то попытки проникнуть в квартиру через окно. Мальчишки-футболисты отпадали, потому что жили Шехтманы на третьем этаже, достаточно высоко, да и двор их дома был маленьким, не футбольным.
— Арик покурил дома и открыл окна, проветрить, чтобы я его не ругала, — вздохнула Роза Исааковна. — Я не выношу табачного дыма. Открыл, а в это время я и вернулась. Сквозняком створки захлопнуло, и два стекла вывалились наружу, хорошо, что никто не пострадал…
На вопрос о тайниках Роза Исааковна ответила лаконично:
— Не знаю ничего об этом.
И повторила те же самые слова, когда Алтунин спросил, не собирался ли ее покойный муж куда-то уезжать в ближайшее время. Не исключено, что врала. А может, и не врала, по-всякому в жизни бывает. Вон соседи рассказывали, как во время обыска у известного спекулянта Трошина его жена, увидев, сколько всего припрятал тайком от нее муж, набросилась на него с кулаками и причитала: «За семь лет нового платья справить не могла, а он вон сколько добра собрал!»
Короче говоря, — ничего интересного и полезного Алтунин от вдовы не узнал, разве что кроме подробного списка драгоценностей, которые могут где-то всплыть. Ну и списка знакомых, над которым надо было бы помозговать на досуге. Чтобы не по алфавиту начинать расспросы, а с наиболее перспективных персон. Впрочем, интуиция подсказывала Алтунину, что от названных вдовой людей ниточки к бандитам не потянется.
Закончив беседовать с вдовой, Алтунин ушел из отделения не сразу. Пообщался с лечащим врачом Розы Исааковны, со старшей медсестрой отделения, с дежурными медсестрами. Надо же узнать, как ведет себя Роза Исааковна, кто ее навещает. Может, это при них с Семенцовым она изображала вселенскую скорбь, а в другое время веселится. Да и посетители могут приходить самые разные. Но все в один голос говорили, что Роза Исааковна все время пребывает в печали, часто плачет, а из навещающих назвали только дочь…
Сказав «а», надо говорить «б», поэтому прямо из больницы Алтунин отправился в скупочный магазин на улице Герцена, в котором работала заместителем заведующей дочь Шехтмана Софья Ароновна, получается — родная сестра Фимы Левковича. Ехал наудачу, без предупреждения, потому что где же быть заместителю заведующей днем во вторник, как не в магазине? Похоронами отца Софья Ароновна заниматься не могла, потому что тело Шехтмана еще не отдали родственникам. Ну а если даже и окажется, что Софья Ароновна уехала в торг на какое-нибудь совещание, то можно пообщаться с ее сослуживицами. Близких родственников убитых надо всегда отрабатывать на предмет причастности к убийству, как бы глупо это на первый взгляд ни выглядело. Зачем далеко ходить? В феврале этого года в Староконюшенном переулке дочь (не какая-нибудь бандитка, а школьная учительница математики) убила кухонным ножом отца-пенсионера и коварно попыталась свалить это убийство на непросыхающего соседа по коммунальной квартире. Подкинула к его кровати окровавленное орудие убийства, благо дверь свою пьянчуга никогда не запирал, поставила перед убитым папашей стакан, в который плеснула самогонные опивки, опять же взятые из комнаты соседа, и рассказала приехавшему наряду сказку насчет того, что батя с соседом пили вместе, да по ходу дела поругались, и вот до чего дошло. Больше никого из соседей в квартире не было, сосед, проснувшись, ничего бы, наверное, не вспомнил, так что расчет у убийцы был довольно верным и мог себя оправдать, если бы Алтунин не заглянул бы в соседние квартиры, где бдительные старушки в два голоса рассказали ему, как громко ссорились три часа назад отец с дочерью. Отцу не нравился дочкин кавалер, потому что у него не было руки, потерянной на фронте, а дочери не нравилось, что отец вмешивается в ее личную жизнь и поливает ее любимого матом. Вот и убила.
С Софьей Ароновной разговора не получилось совсем, как и с ее сослуживицами. При упоминании об отце она сразу же начинала плакать, а другие сотрудницы магазина кидались ее утешать, неодобрительно косясь при этом на Алтунина с Семенцовым. Как будто они ради своего удовольствия явились Софье Ароновне душу теребить, работа такая. Но можно было сказать одно — или Софья Ароновна сильно любила своего отца, что исключает всяческую причастность к убийству, или же она превосходила талантом Любовь Орлову, Марину Ладынину, Валентину Серову, Веру Марецкую и любимую Алтуниным Фаину Раневскую вместе взятых. Уж что-что, а отделять притворное от искреннего Алтунин успел научиться. Во всяком случае, сам он считал, что успел…