Смерть на Параде Победы
Шрифт:
— Что, позавидовал? — Джилавян неприятно искривил тонкие губы.
— Не без того, — признался Алтунин, вспоминая о том, как вчера Ряботенко сказал: «Поинтересуюсь я твоим Джилавяном». — Ты уж прости.
— А кто сказал про меня и Славку?
То, что подобный вопрос будет задан, сомнений не было, поэтому Алтунин заготовил подходящую легенду. Ссылаться на Левковича было бы неправильно. Правильнее сослаться на кого-нибудь из блатных, а в «конфиденты» Джилавяну выбрать какого-нибудь бандитского главаря из самых неуловимых. Четырежды судимый Вячеслав Паливода, прозванный Черепом за привычку к бритью головы, как нельзя лучше подходил на роль конфидента. Череп славился не только дерзостью, но и коварством. Самый тот типаж.
— Коля Стулов с Зацепы. Мы с ним на рынке столкнулись, поговорили…
— Ешкин кот! — не стесняясь начальника отдела, Джилавян ударил кулаком по столу. — И ты, Алтунин, с Колиных слов заварил эту кашу?! Ты разве не знаешь, что Коля с сорокового года не в себе, с тех пор, когда его в Таганской тюрьме на прав и ло поставить. [21] собирались? С него свои же урки теперь не спрашивают, потому что знают, что он того! — Джилавян остервенело крутанул указательным пальцем у виска. — А ты ему поверил?!..
21
То есть судить сообща за прегрешения перед братвой.
Валить на Колю Стулова можно было без опасений — какой с дурачка спрос.
— Я погляжу, у тебя эта подозрительность начала в систему входить! — очень кстати вставил начальник отдела, довершая образ свихнувшегося на бдительности бывшего смершевца.
— В систему? — Джилавян вопросительно посмотрел на начальника, но тот махнул рукой, отстань, мол.
— Больше не повторится! — гаркнул Алтунин, вставая по стойке смирно.
— Будет работа из-за ваших выкрутасов страдать, три шкуры спущу! — пообещал начальник.
Учитывая его настроение, Джилавян воздержался от своего обычного присловья: «Хрен с ними со шкурами, погоны бы сберечь». Выйдя от начальника, он посмотрел на Алтунина и многозначительно произнес:
— Ладно, будем работать. Езжай-ка на Преображенский рынок и разберись, что за банда там объявилась.
В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое — государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.
Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок» [22] и пугающего заявления.
Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» — по букве на палец.
22
«Лондонка» — модная в те годы кепка-восьмиклинка с маленьким козырьком и пуговкой на макушке, сшитая из ткани типа «букле».
— Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел, — говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово. — А что толку? Саша — это как Вася, тысячи их…
Тысячи — не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:
— Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…
— Снасилую? — удивился Алтунин нехарактерному обещанию. — А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.
— А то я не знаю! — фыркнула торговка. — Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал — «снасилую»! Или что-то похожее…
— Может, «асилас»? — предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.
— Ой, похоже! — обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая. — Так это что же получается — немцы, что ли…
«Вот так и рождаются слухи, — устало подумал Алтунин. — А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».
Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.
— У нее с Рокоссовским был роман, — громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу. — Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!
— На чулках! Подумать только! — заахали другие пассажирки.
— Дуры вы, бабы! — констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках. — Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!
— Вы ничего не понимаете! — набросились на мужчину возбужденные пассажирки. — У нее нервы! Нервы! Чурбан!..
— Никакие это не немцы, а обыкновенные урки, — веско, уверенно сказал Алтунин. — А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».
Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.
Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и известно, где он проживает. В бараке на Пугачевской улице накрыли всю шайку, отсыпавшуюся после отмечания удачного налета. Обрадованный Ашметков долго тряс Алтунину руку и ругал своих сотрудников.