Смерть на Параде Победы
Шрифт:
— Потому что четкая, — проворчал Беляев, рассматривая пластинку на свет. — Хороший дантист так зубы рвет — раз и нету!
— Хороший дантист сначала зуб туда-сюда поворачивает, а потом уже рвет, — тоном знатока заметил Джилавян. — И с ногтями так же надо — поддел, потянул, в глаза посмотрел, вопрос задал… Спешить нельзя. Ногтей всего десять.
— Это на руках, — влез с уточнением Семенцов. — А на ногах еще десять!
Джилавян посмотрел на него тем специфическим, полным презрительного недовольства, взглядом, каким солдаты смотрят на найденных вшей.
— А чо? — засуетился Семенцов. — Я ж правду сказал. Вот и доктор подтвердит, верно Валентин?
— Кому Валентин, а кому и Валентин Егорович, — Беляев не терпел панибратства, не любил ночной работы, недолюбливал Семенцова. — Гриш, тебе сказали, чтобы ты не топтался почем зря! Тебе что, больше делать нечего? Ступай, соседей опроси!
— Так спят же еще соседи, — возразил Семенцов и для верности посмотрел на свою трофейную «Сельзу» с удобным для ночных засад черным циферблатом. — Четверть пятого.
— А ты разбуди, — не сдавался Беляев. — Хоть что-то полезное сделаешь.
— Кончай прения! — на правах старшего, распорядился Джилавян. — Дима, ты со столом закончил?
— Угу! — отозвался эксперт научно-технического отдела Галочкин, сосредоточенно посыпавший графитовым порошком черный телефонный аппарат, который стоял на прикроватной тумбочке.
«Как у большого начальника», подумал Алтунин. В его представлении держать телефон возле кровати могли только те, кому звонят ночами. Кто, интересно, звонил покойному? Срочный вызов? Добрый доктор, спасите-помогите, зуб болит так, что мочи нет? Навряд ли Шехтман был из таких, кто по ночам к пациентам бегал. К нему, небось, в очередь за два месяца писались. А аппаратов два — один в прихожей на стене, другой — в спальне. Зачем? Странно, непонятно.
Все странное и непонятное Алтунин привык прояснять. Профессиональная привычка, иначе в сыщицком деле нельзя.
— Гриша, садись, писарем будешь! — распорядился Джилавян.
Семенцов без особой охоты присел к столу, положил на него свой новенький кожаный планшет, щелкнул еще не разработанным и оттого звучным замочком…
— А вот кто мне скажет, на хрена нашему покойнику такие тайники?! — громко поинтересовался из глубин платяного шкафа капитан Данилов. — Не закончись война и не будь он евреем, то я бы поставил стакан против бутылки, что здесь рацию прятали!
— На антресолях тоже емкий тайник, — отозвался Алтунин. — И под кухонным подоконником целый чемодан можно спрятать.
— Может, он там журнальчики похабные держал, заграничные, — сказал в пространство Беляев. — Служивые их из Европы пачками везут. Одинокий старичок вполне мог развлекаться…
— Женатый он был, — подал от двери голос дворник-понятой. — Семейный. Дочка замужем, отдельно живет, а жена в клинике лежит, с желудком у нее что-то. В четвертой.
— Из-за журнальчиков его убили? — Джилавян саркастически усмехнулся. — Ты, Валентин, думай, а потом говори!
— Это уже целая похабная библиотека получится! — хохотнул из шкафа Данилов. — Только вот не слышал я еще, чтобы за такую пакость убивали и чтобы ее выдавали под пытками тоже не слышал. Нет, ребята, тут золотишком и камушками пахнет. Прямо вот чую знакомый запашок.
Золотом из шкафа не пахло, а вот нафталином очень даже. Покойник явно был бережливым и аккуратным человеком, пересыпал вещи горстями, чтобы моль к ним даже подступиться не могла. Алтунин подошел к шкафу и остановился за широкой спиной Данилова. Тот сразу же оглянулся, подался назад и сделал приглашающий жест рукой.
— Сам погляди, тайник ровно на кубометр.
Трудовую деятельность Данилов начинал грузчиком на базе Мосгортопснаба и там навострился точно определять на глазок любой объем. Алтунин заглянул в нишу, устроенную за фанерной стенкой шкафа. Действительно около кубометра — высокая, широкая, неглубокая. Большой чемодан влезет спокойно, если поставить его на попа. А вот рацию сюда не впихнуть, аппараты не любят, когда их набок ставят. Чемоданчик с золотишком? Это сколько же будет, если на пуды перевести? Нет, наверное, все же не с золотишком, а с деньгами — личная домашняя касса. Это сколько же, если, скажем, тридцатками чемодан набить? Три чемодана? Да это же Крез какой-то, а не дантист! Дантист-аккуратист!
— Он давно в этой квартире проживал? — спросил Данилов у дворника.
— При мне все время жил, — степенно отвечал дворник, явно проникшийся важностью своего положения. — Но я тут недавно, с лета сорок четвертого, после демобилизации, еще полного года не исполнилось.
— Давно, — сказал Алтунин, вылезая из шкафа. — Лет пятнадцать, если не все двадцать.
— Это он сам тебе сказал, Вить? — поддел Джилавян. — А почему мы не слышали?
— Табличка на двери сказала, — ответил Алтунин, и не дожидаясь дальнейших вопросов, пояснил: — Старая, тяжелая, вся в завитушках, по краю узор из листочков. Двадцатых годов табличка. Нынешние потоньше и шрифт четкий, без излишеств.
Джилавян с Даниловым вышли посмотреть на табличку.
— Точно! — объявил, вернувшись, Джилавян. — Сплошные вензеля, отрыжка старого режима! Значит, его это тайники, Арона Самуилыча.
— Обеспеченный был человек, — подала голос вторая понятая, соседка, вызвавшая милицию. — Но не транжира. Деньгами не швырялся, как некоторые…
— Как кто? — спросили одновременно Джилавян и Алтунин.
— Как некоторые, — уклонилась от прямого ответа соседка, но потом добавила: — Которые при вагонах-ресторанах ошиваются…
— Мы с вами еще побеседуем, Анна Трофимовна, — пообещал Джилавян. — Про все побеседуем, и про вагоны-рестораны тоже. Наши люди деньгами не швыряются. Наши люди деньгам цену знают, потому как зарабатывают их трудом.
— От трудов праведных не наживешь тайников каменных, — неудачно сострил Галочкин, перемещаясь от тумбочки с телефоном к окну, точнее — к подоконнику.